В то время как германские войска подходили все ближе и ближе к Петрограду, я не раз мысленно обращался к тому оружию, которым мы с Джоном Ридом пользовались не раз, обстреливая немцев и рассчитывая с его помощью выманить немцев из окопов. Да, они бросали траншеи на всей линии фронта протяженностью 1200 миль, но не для того, чтобы разворачивать красный флаг и восставать, но чтобы подчиниться своим хозяевам и расчленить молодую социалистическую республику. Рид все еще оставался в Христиании, дожидался того корабля. В любом случае, я был спасен от его гомерического смеха, которым он наверняка разразился бы, увидев меня в форме легионера.
Среди шестидесяти случайных людей, откликнувшихся на призыв послужить в Красной армии в Интернациональном легионе, к моему облегчению, лишь у некоторых была особая военная выправка. А один вообще был еще менее подходящим кандидатом, чем я.
Когда я в первый раз сказал Кунцу, что стал добровольцем, то говорил с ним несколько вызывающе. Без сомнения, профессор смог бы пережить обстрел из ружей, тюрьму или подвергнуться пыткам ради революции, однако проявить готовность убивать из-за нее – это означало требовать слишком много от сорокавосьмилетнего человека, который приехал в Россию прямо с куриной фермы в Нью-Джерси, где, надев на себя толстовку, он проводил время среди цыплят, перемежая это чтением, писанием, обучением и воспитанием племянников и племянниц. Я довольно воинственно заявил Кунцу, что не собираюсь больше оставаться простым пассивным партизаном, как Гумберг Кунц был одним из русских американцев в Петрограде, не связанным ни с одной партией или фракцией, однако он знал Троцкого по «Новому миру», издававшемуся в Нью-Йорке. Я знал: что касается необходимости мира, то он – на стороне Ленина. Это не означало, что он будет готов сражаться, если немцы на самом деле нападут на Петроград, а в это время они все еще наступали.
– Итак, профессор, – сказал я, вставая в позу сурового бойца, как я себе ее представлял, – я уже не вооружен сочувствием, доброй волей и дружескими словами, но ружьем. Я вступил в Красную армию.
Профессор был сугубо городским, весьма приятным человеком. Насколько я знал, ни одна ситуация хаотичного революционного действа, в которой он оказывался, словно в межпланетарной катастрофе ровно накануне Октябрьской революции, не вызывала в нем удивления. Не удивили его и мои новости.
– Хорошо, – спокойно произнес он. – Бедные перепуганные дипломаты бегут, а буржуазные дамы готовятся бросать букеты цветов победителям, когда они гусиным шагом войдут в Петроград. Ленин, разумеется, прав, потому что он видит это под углом классовой борьбы. Международный рабочий класс заслуживает того, чтобы эта революция была спасена. Что же до Восстания германцев, – добавил он, и в его доброжелательных глазах в пенсне сверкнул огонек, – это идеализм, а не марксизм, считать цыплят до того, как они вылупятся. – Подумав немного, он словно вдогонку добавил, что он тоже записался в Интернациональный легион.
– Но вы же пацифист, – не подумав, брякнул я. – Вы не убьете даже клопа.
Меня занимали другие детали – его возраст, его мягкость, зрение – мне кажется, на лице моем отразился ужас. Он так по-доброму, но в то же время немного насмешливо, поглядел на меня, что я рассмеялся. Я забыл, что я тоже пацифист! Или был им.
Итак, мы с Кунцем оказались в списке волонтеров под управлением отдела формирования и обучения войск во Всероссийском училище организации и администрации Красной армии и, как воины-интернационалисты, пытались сделаться примером военной дисциплины. Мы не представляли себя в этой роли. Однако профессор был невозмутим.
– Если ты сказал «А», то должен сказать «Б», – весело произнес он.
В ответ я щелкнул каблуками и отдал честь – ни того ни другого, естественно, в Красной армии не делали, – и нашел его логику неопровержимой.
Приписанное к гренадерскому гвардейскому полку, наше подразделение получило кабинет для записи рекрутов на втором этаже элегантного Мариинского дворца. Было постановлено, что английский станет официальным языком легиона, однако мы были люди разных национальностей, у всех были разные фигуры и размеры. Если наш Интернациональный легион не являлся особенно большим вкладом в революцию, по крайней мере, наша разношерстная толпа в течение недель приобрела нечто вроде военной формы и таким образом стала доказательством творческой и организационной мощи революции.
Несмотря на закон, согласно которому заводы переходили под контроль рабочих, в свете того, что многие заводы и фабрики не действовали, а оставшиеся хозяева саботировали работу или вообще уезжали, инженеры бросали службу, многие рабочие, вычислив, что дома их, по крайней мере, накормят хлебом и щами, возвращались к своим семьям. Казалось, что мы повсюду натыкаемся на саботаж, который становился все более дерзким по мере того, как контрреволюция поддерживалась германским наступлением.
В хаосе и суматохе мы часто приходили в отчаяние, не имея возможности раздобыть ружья или амуницию, не говоря уже о чем-либо, отдаленно напоминающем униформу, несмотря на записку, которую, как я видел, Ленин написал главнокомандующему Крыленко. Но потом, когда красногвардейцы, начиная с 25 октября, начали добровольно вступать в Красную армию со скоростью примерно 2500 человек в день, дела пошли немного лучше.
Решение, как полагал наш командир легиона, лишенный юмора чех, было простое. Мы находились просто снаружи Мариинского дворца, вышли, чтобы поупражняться в муштровке, разумеется без ружей. Командир указал на окна Мариинского.
– Вы хотите ружья? Вы хотите покончить с саботажем? Вышвырните всех бюрократов из окон.
Кое-кто вслух произнес слова в поддержку этого. Но командир не понял, что люди шутили. Да, конечно. Кто-то мрачно сказал:
– Разве Маркс не сказал, что надо разрушить буржуазную государственную машину?
Профессор тактично убедил командира не делать этого; революции понадобятся государственные машины, пусть совсем ненадолго, и кому-то придется работать на них. Выбрасывание из окон, даже саботажников, не особенно рекомендовал Маркс в своей «Критике Готской программы».
Прошло немного времени после моего решения стать добровольцем, как я при случае рассказал об этом Робинсу. В это время немцы все еще продвигались на Петроград, их аэропланы по ночам летали над городом, и каждый день разносились новые слухи, а факты были довольно зловещими. Робинса не особенно обрадовали мои новости. Кажется, он подумал, что мои шансы в скором времени превратиться в труп довольно велики.
– Но после ваших подвигов я не думаю, что вы сможете заниматься чем-либо еще, – заметил полковник. И затем, с блеском в темных глазах, добавил: – В любом случае, вы покажете всей буржуазии, которая вопит до хрипоты, что с германцами будут биться до конца; а теперь, когда они уже находятся на близком расстоянии, когда с ними можно покончить, вы желаете выбить их из Петрограда, в то время как они заполонили железнодорожные станции.
Посол Фрэнсис предоставил Робинсу возможность полностью подготовить свой отъезд, и тот направился прямо к Ленину, чтобы обеспечить послу и его сопровождающим простое и безопасное отбытие. И когда Фрэнсис и огромное количество американцев, включая персонал Национального Сити-банка, отправился в Вологду, в маленький провинциальный городок на расстоянии примерно нескольких сотен миль от Петрограда, по прямой железной дороге в сторону Владивостока, Робинс, Гумберг и другие люди из Красного Креста выехали вместе с ними. Через несколько недель к ним присоединились другие делегации союзников. Между тем британцы попытались уехать через Финляндию и пробрались, оставив Локкарта и кое-кого еще в России. Вологда сделалась маленьким деловым городком, заполненным нервными дипломатами; позднее Гумберг мне рассказывал о них забавные истории. Локкарт цитирует Ромеи из итальянского Генерального штаба, якобы тот сказал, после краткого визита в Вологду: «Если бы я посадил всех представителей союзников в котел и сварил бы их, ни капли здравого смысла не получилось бы из всего варева».
Я был уверен, что Робинс вскоре снова появится на сцене; я не мог даже представить себе, что он будет где-то прохлаждаться в тихой гавани. Я увидел его снова, когда правительство со всем его легионом готовилось переехать в Москву, и Робинс появился в Петрограде вскоре после его депеши Ленину, в которой он сообщал, что 28 февраля посольство прибыло в Вологду. (В том же послании Робинс просит сообщить ему новости о германском наступлении и о том, был ли подписан мир. Ленин ответил менее чем через тридцать минут: «Мир не подписан. Ситуация не изменилась…»)
Я помню, что в ночь со 2 на 3 марта на Петроград упали бомбы. Одна попала в Варшавский вокзал, заполненный народом, пытавшимся сбежать. Мы спрашивали себя, будет ли иметь значение для германцев, если 3 марта будет подписан мирный договор.
Робинс из Вологды позвонил Локкарту, чтобы сказать ему, что при всех возможностях посол на следующий день поедет домой через Сибирь. Но если Локкарт получит заверения от Ленина, то Робинс останется и попробует убедить Фрэнсиса остаться. 1 марта Локкарт во время своего первого интервью с Лениным получил-таки заверения о том, что «они готовы рискнуть и пойти на сотрудничество с союзниками». И к 5 марта, через два дня после того, как был подписан мир, Робинс вернулся, и они уже по отдельности задавали вопросы Троцкому. Они оба обсуждали некоторые формы существенного сотрудничества с Троцким. Телеграмма Локкарта своему правительству от 5 марта отражает это67.
Однако именно Робинс принял условия русских для такого черно-белого сотрудничества. И не только это: получив записку от Троцкого, он, Гумберг и Троцкий увиделись с Лениным, и Ленин согласился на эти условия. На самом деле документ утверждал заранее, в случае, если съезд отказался бы ратифицировать Брест-Литовский мир или если бы немцы возобновили наступление или советское правительство было бы вынуждено в результате действий немцев отменить мирный договор, то было бы важно знать ответы на серию вопросов: могли бы они опереться на поддержку Соединенных Штатов Англии и Франции? Какую поддержку эти страны могли бы оказать? Какие шаги следовало предпринять, если Япония захватит Владивосток и Восточно-Сибирскую железную дорогу?
Ленин сказал Локкарту: «В случае германской агрессии я даже желал бы получить военную поддержку. В то же время я убежден, что ваше правительство никогда не увидит все это в таком свете».
Локкарт отправил телеграмму в Лондон, в которой настаивал на том, чтобы предложение было принято. Они вышли на Гарольда Вильямса, антибольшевистского корреспондента английских газет и «Нью-Йорк тайме», на человека, которого Робинс описал как агента разведки Великобритании. Вильямс, так же как P.P. Стивене, ведущий представитель Национального Сити-банка в Петрограде, и Чарльз Смит из Ассошиэйтед Пресс, – все они обратились к Великобритании и США, чтобы эти страны не упустили возможности. Робинс передал послание помощникам из военной миссии, чтобы те отправили его в Вологду по военному телеграфу, прежде чем он сам поехал в Вологду. Он прибыл туда поздно ночью 8 марта и обнаружил, что два человека, которые знали код шифра, были направлены Фрэнсисом в Петроград на переговоры с Троцким, после того как к Фрэнсису по просьбе Троцкого обратился Садуль и послал заверения, что он «рекомендует моральное и материальное сотрудничество при условии, если будет искренне установлено организованное сопротивление». Тот факт, что эмиссары Фрэнсиса, Рагглз и Риггз, обещали помощь в Петрограде, убедил Робинса, и тот передал послу оригинальный документ и вернулся, чтобы успеть вовремя в Москву и не опоздать на Четвертый съезд.
Рагглз, не спрашивая согласия посла, направил резкую телеграмму в армейское военное училище, требуя немедленного и положительного ответа, едва услышав вопросы, сформулированные Троцким и Лениным. Тем временем посол не торопился передать документы в Вашингтон; лишь 9 марта он свободно перефразировал телеграмму Рагглза. Как вспоминает профессор Вильямс, «даже тогда он не отметил, что следует поторопиться; он даже не подчеркнул важность вопроса». И когда он, наконец, сообщил Вашингтону о действиях Советов, то добавил, что «если Департамент сочтет, что вышеуказанные вопросы требуют ответа в дополнение к посланию Президенту», то он передаст их Советам через Робинса 15 марта68.
Отредактированный вариант советской ноты достиг Вашингтона, жребий был брошен.
На следующий день после подписания мирного договора было объявлено, что Всероссийский съезд Советов соберется в Москве 12 марта. В то же время правительство создало новый Высший военный совет, назначив Троцкого его председателем, и издало приказ всем вооружаться. Таким образом, когда Фрэнсис направил Рагглза и Риггза на переговоры с Троцким, это оказалось бесполезным жестом. Казалось, что сейчас и французские, и американские офицеры помогут набраться опыта вновь формируемой Красной армии. Но так только казалось в те дни в начале марта, когда, вроде какого-то пятого колеса новой армии, нам в своем Интернациональном легионе было великодушно позволено заниматься делами, весьма далекими от политиканства, которое совершалось в Вологде.
Я всегда связывал продвижение Интернационального легиона по Невскому проспекту, по пути на вокзал, где нам предстояло погрузиться в поезд и отправиться в Москву, с пылающим багровым небом. Ибо, насколько я знаю, небо в Петрограде в тот сырой мартовский день могло быть свинцовым. Возможно, это было лишь отражением моих в то время возвышенных эмоций, тем не менее в памяти у меня сохранилось багрово-малиновое небо с несколькими рваными, стремительно несущимися грозовыми облаками.
Зрелище профессора, марширующего по Невскому с ружьем через плечо – мы, наконец, получили ружья, хотя формы так и не было, – было как-то странно трогательным и в то же время вселяющим уверенность. Если революция могла сделать из Кунца солдата, то она способна на все, что угодно.
Со дня на день мы ожидали саботажа, считая это в порядке вещей. И поэтому с приятным удивлением обнаружили закрытый товарный вагон поезда Москва-Петроград, который был нам обещан. Наступили сумерки, когда мы погрузились. Растянувшись на голом полу темного вагона, мы улеглись спать. Всю ночь нас трясло и колотило. Наконец нарастающий лязг, скрежет и тряска уверили нас, что поезд, наконец, тронулся, и мы заснули. Перед рассветом, почувствовав, что поезд остановился, мы бросились к двери, ожидая увидеть шпили Москвы. Вместо этого мы увидели на расстоянии знаменитые очертания петроградского горизонта, просто на сей раз мы оказались с другой стороны столицы. (Центр Петрограда на «левом», или «Московском», берегу Невы, где река делает резкий поворот.) За ночь мы проехали всего пять миль.
Итальянский легионер схватил свое ружье и пробормотал:
– Саботаж и измена! – и поклялся, что застрелит либо дежурного по станции, либо диспетчера поезда, и с этими словами ушел. Больше мы его не видели. Несмотря на то что остальные из нас не стали предпринимать непосредственных действий, хотя нет никаких свидетельств, что он что-либо сделал, – мы громко выражали свою ярость и отвращение. Все, кроме Кунца, который, пожав плечами, сказал, что саботаж и даже измена – «феномен кризиса», что революция все равно одержит верх и восторжествует и что мы даже можем добраться до Москвы. В свое время нам это удалось, и нас поселили в красивом здании, отведенном под штаб-квартиру легиона.
На самом деле казалось, что жизнь в Москве спокойная. Я с комфортом жил в отеле «Националь», всего в нескольких шагах от комнаты № 24, трехместного номера, который Ленин занимал с Крупской. Я смутно чувствовал себя виноватым в том, что это не продуваемый ветром барак, какой я предвидел, когда вступал в ряды легионеров. В то время как мы ждали германцев, а призыв к действию все не поступал, легко было сделаться беспокойным и мрачным. Отвергнутая опасность может быть похожа на отвергнутую любовь; аппетит к ней может пропасть. Это был период, когда строилась Красная армия; все внимание уделялось организации.
Не утруждая себя ожиданиями Четвертого конгресса и окончательной ратификации Брестского договора, германцы, приглашенные на юг потерявшей право собственности Украинской радой, быстро вторглись на Украину, вернули Раде власть, в то время как она подготовила собственную германскую полицию и военную власть. Красной гвардии было приказано отступить. Преследуемые на Украине и выдворенные из нее красными силами до прихода немцев белые теперь зализывали раны в предгорьях Кавказа, выжидали, реорганизовывались и имели дело с союзниками, которые субсидировали их более или менее открыто начиная с января. Все препоясывали чресла, готовясь к грядущей решающей битве.
Именно в это время меня посадили за стол в штаб-квартире легиона в Москве. Из меня сделали организатора легиона. Об этом я совсем не думал. Именно тогда я понял, что по какой-то причине – возможно, он также был упрямый, – Ленин вновь заинтересовался мною. Какими бы ни были причины, но Ленин предложил Борису Рейнштейну, а потом, позже, мне собраться в маленьком, пять-шесть человек, классе по изучению марксизма.
– Похоже, вы немного изучили наш язык, наш народ и революцию, – будничным тоном, мимоходом как-то сказал мне Ленин. – А как насчет теории революции, идей, подпирающих ее? Не могли бы вы собрать нескольких человек, которые могли бы провести пару часов, изучая Маркса два или три раза в неделю? – И затем добавил: – А если вы пожелаете, я мог бы иногда заглядывать к вам, чтобы посмотреть, как у вас идут дела.
Мне казалось невероятным, что он мог серьезно предлагать это среди множества проблем, которые ему, как главе государства, предстояло преодолевать, мог тратить несколько часов в неделю на обучение с полдюжины студентов. Но потом, через неделю или позднее, я узнал, что такое же предложение он сделал и Рейнштейну, который обратился ко мне с тем, чтобы я вошел в учебную группу.
Через год, в 1924-м, я пытался объяснить сестре Ленина Анне, почему я не ухватился за возможность изучать Маркса под руководством Ленина. Я сказал, что у него обязанностей столько, что они могли бы свалить с ног любого смертного; как же мог я, в здравом уме, добавить ему еще одну? Но она, как Рейнштейн, казалось, не находила ничего удивительного в предложении Ленина.
– Это не обязанность, а отвлечение, – ответила она. – У вас не должно быть никаких сомнений на этот счет. Для Ильича учебные группы могли быть приятным облегчением, и помимо всего у него просто была страсть к преподаванию.
Тем не менее я отказал Рейнштейну. Было ли это типичное для американца отвращение к теории, как таковой, из-за чего сама идея о формировании марксистской учебной группы во время революции показалась мне чуждой? Вполне возможно. Меня разочаровала эта типично российская особенность – подчеркивать ценность изучения, в то время как жизненно важные вопросы революции, и даже ее выживание, оставались нерешенными. Россия была изнурена, разорена, голодна, и опять возникли слухи о неизбежном вторжении японцев в Сибирь (у Робинса были основания верить, что вторжение просто откладывается, и поэтому он в телеграмме от 9 марта убеждал посла выслать предложения).
– Разве не мог Ленин подождать, – недовольно спросил я у Рейнштейна, когда тот снова завел речь об учебных классах, – по крайней мере, пока не уляжется кризис?
– А вы не понимаете, – ответил он, – что мы еще долго будем переходить из одного кризиса в другой?
Ленин, наверное, предупреждал Рейнштейна, чтобы он был со мною терпеливым, ибо он все время говорил о классах будничным тоном. Здесь у Ленина проявлялась деликатность и благоразумие; у него был особый подход к каждому человеку, к его застенчивости или сомнениям или еще каким бы то ни было недостаткам, поскольку он был честен по отношению к людям.
И очевидно, это было применимо даже к темным американским журналистам, поэтому он и настаивал и подталкивал Рейнштейна, чтобы тот уговорил меня передумать.
В другой раз, когда Рейнштейн коротко переговорил со мной о классах, я сказал, что не понимаю, почему Ленин так вдохновлен этой идеей.
– Сейчас он не в ссылке, и даже если правительство переедет за Урал и я с ним, прежде чем доберусь до дома, но ведь есть столько людей, которым это пойдет на пользу. Тогда почему же я?
Борис поглядел на свои ботинки, смущенный и торжественный. Потом поднял глаза, улыбнулся и спокойно сказал:
– Товарищ Ленин думает, что вам, вероятно, недостает понимания принципов и концепций большевиков. – И, помолчав немного, добавил: – Даже после того, как интеллектуал идентифицирует себя с рабочим классом, он склонен проявлять слабость и колебаться, пока не углубится в теорию. Это, – поспешно сказал он, – строго его предложение. Просто товарищ Ленин в своем разговоре с вами подумал, что вы в целом незнакомы…
Я рассмеялся, хлопнул его по спине и заверил, что Ленин вряд ли мог быть более прав.
– Мое представление об идеях Маркса довольно жалкое. Возможно, в теории я разбираюсь больше, чем средний член Американской социалистической партии, но не могу сказать, что хорошо.
И все же я не дал Борису ответа. И никогда не сделал этого.
Во время нескольких бесед с Рейнштейном и дважды, когда Ленин упоминал о гипотетическом классе в наших разговорах с ним, я никогда не слышал, чтобы он упоминал чье-либо другое имя, кроме моего. Вероятно, Владимир Ильич вынашивал идею организовать класс, имея в виду меня; если бы я согласился, он пригласил бы еще нескольких человек. В то время до меня не доходило, что я имел такое важное значение для Ленина, видимо, в связи с серьезной заинтересованностью в Америке.
В любом случае, это было в его характере. Ленин показывал людям на деле, что он заботится о них и переживает из-за них. В 1907 году в Лондоне он прощупывал простыни в гостиничном номере Горького, чтобы убедиться, не влажные ли они, зная о том, что писатель болен туберкулезом. Он видел, что я хочу выучить русский язык, и продолжал подбадривать меня и говорить мне, как его одолеть. Он проявлял интерес к работе Рида и к моим делам в Бюро пропаганды. А теперь он чувствовал, что мне нужна теоретическая подготовка.
«Без правильной теории не может быть ни революции, ни социализма». Эта сентенция Ленина стала афоризмом в социалистических странах. Между тем меня, как писателя, интересовали не формулы и не теория революции, а отношение к ней; и тут я начал подозревать, что Интернациональный легион, хотя и с оружием в руках, был больше средством пропаганды, чем боевой единицей. Я видел революцию, бурление и содрогание долгое время спавшего колосса, народа; восстание бедных и брошенных на дно людей; массы на марше. Прежде всего, я хотел написать о непобедимом духе, о новом порыве революционного рвения и о том, что за этим последовало, невероятном позоре и агонии Брест-Литовска. Для чего учить науку, которая лежит за пределами революции, если я хотел написать рассказ о революции и поведать о нем людям на родине?
В более поздние годы, когда я рассказал друзьям, что отказался от шанса изучить Маркса под руководством Ленина, мне пришлось защищаться от множества суровой и резкой критики. Мои критики, самые суровые из них – марксисты, – вероятно, были правы. Однако Ленин гораздо более мягко обходился со мной.
Когда я уставал за вновь обретенным письменным столом, я испытывал страстное желание начать писать по дороге домой (прошло еще много времени, прежде чем я попал туда) обо всем, что произошло на Четвертом съезде. В Москву мы, вероятно, прибыли через день после того, как туда приехало правительство, – 11 марта, как я восстановил по своим записям. (Держа на плече ружье, я выронил свою записную книжку и карандаш.) Съезд, официально объявленный на 12 марта, был отложен на два дня, и у меня нет оснований сомневаться, как это делает Кеннан, в заявлении Робинса о том, что Ленин отложил его, чтобы дать возможность услышать людей из Америки. Локкарт также ожидал услышать это от правительства со дня на день.
Когда наступило 14 марта, я расположился на галерее. Этот день я не забуду никогда. Кунц повторял три строчки из Некрасова, которые Ленин использовал как руководство в своей замечательной статье в Известиях» от 12 марта. Какой другой глава государства когда-либо начинал объявление о национальном кризисе с поэзии? Со стихотворения? Тем не менее это было в характере Ленина. Это были строки из поэмы69, мне доводилось читать многие переводы этого произведения, но первый перевод на английский язык этих строк достаточно хорош:
Thou art wretched, thou art abundant Thou art mighty, thou art impotent – Mother Russia!
Ты и убогая, ты и обильная, Ты и могучая, ты и бессильная, Матушка Русь!
<< Назад Вперёд>>
