Наступало время, когда человек оставлял мир и приходил в монастырь. У каждого был свой путь и свои обстоятельства. В монастырь приходили люди разных сословий, бедные и богатые, книжные и неграмотные. Монастырь должен был научить человека, как правильно спасти свою бессмертную душу Отречение от мира становилось «началом уподобления Христу» (Василий Великий. С. 103). Видимым и невидимым образом стены обители служили оградой и защитой от сетей злокозненного мира.
Преподобный Александр Ошевенский был вымоленным, а потому любимым ребенком у своих родителей Никифора и Фотинии. До пострига его звали Алексием. Когда Алексию исполнилось 19 лет, родители решили сочетать его законным браком и уже подыскивали невесту. Алексий очень любил отца и мать, но чувствовал в своей душе пока еще неясное желание иной судьбы. Он попросил отпустить его вместе с односельчанами на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь, находившийся не так далеко от его родного села. Приближался день памяти преподобного Кирилла — 9 июня. Для всей округи это был большой праздник, и родители согласились.
Но мать, словно предчувствуя, что сын навсегда покидает родительский дом, долго обнимала и целовала его. Наконец, наказав скорее возвращаться, она отпустила сына с миром. Отойдя от дома, будущий преподобный последний раз оглянулся на него и сказал: «Господи, имени ради твоего я оставил дом свой. Так не затвори от меня дверей Царствия Твоего» (ТИМ. Син.№ 413.Л. 32–32 об.).
Дорога к монастырю пролегала по холмистой местности, и уже издалека Алексий увидел храм Успения Пресвятой Богородицы. Не входя в обитель, он опустился на колени и долго молился Всемилостивому Спасу и Богородице так: «Благодарю Тя, Господи мой, что не отринул (не оттолкнул. — Е.Р.) меня, грешного и недостойного раба Твоего, и сподобил видеть дом Пречистой Твоей Матери. Сподоби меня жить или служить в нем и причисли меня избранному Твоему Стаду». В монастыре Алексий и его спутники нашли игумена Кассиана, благословились у него и пошли поклониться раке преподобного Кирилла Белозерского, которая находилась у южной стены Успенского собора. Здесь богомольцы отслужили молебен чудотворцу Кириллу, а потом вместе с братией монастыря и многочисленными паломниками встретили светлый день его памяти.
После праздничной трапезы, за которой угощали всех богомольцев, знакомые Алексия покинули монастырь, а он остался, отправив с ними письмо отцу и матери: «Господие мои родителие, не прогневайтесь на мя. Да зде пребуду, служа во обители сей неколико время. И паки к вам возвращуся, угодная вам творя. Весте (знайте. — Е.Р.) же, яко николиже ослушахся вас, ни вопреки глаголах. Мнози бо зде служаше от боляр и от велмож, и от простых людей, Бога ради труждающеся. И аще укоснит ми ся (и если промедлю. — Е.Р.), не прогневайтеся и, о Господе, здравствуйте» (Там же. Л. 34). Когда Никифор и его жена получили письмо, они заплакали по сыну, как по мертвому. Никифор, не зная, что ему предпринять, ругал сына досадными словами, а Фотиния причитала «от жалости сердца».
Тем временем Алексий, выбрав удобный момент, пришел к игумену Кассиану и рассказал ему о себе. Прозорливый игумен, видя смирение и душевную чистоту юноши, спросил его: «Хочешь ли, чадо, иноком быть и Господу работать?» Алексий ответил: «Да, отче, воистину желаю, но пока еще юн и боюсь козней общего нашего врага, поколебавшего много святых. И если повелит твоя святыня, то послужу здесь три года на святую братию и испытаю свою юность. И Господь примет мои худые труды и на лучшее позовет» (ГИМ. Син. № 413. Л. 45 об.). Игумен, услышав такой ответ, понял, что юноша не просторечив, а знает божественные писания. Он спросил Алексия: «Учился ли ты, чадо, святым книгам?» По своему смирению тот ответил: «Мало, отче, немного в детстве научился, а потом пребывал в небрежении». Игумен же сказал: «И это тебе, чадо, будет на великий успех к твоему спасению». Он повелел выдать Алексию одежду, обувь и все необходимое и послал его к монастырскому дьяку, чтобы тот обучил нового послушника божественным писаниям и правилам монашеской жизни.
Монастырские дьяки, будучи грамотными, книжными людьми, обычно вели канцелярские дела монастыря: составляли описи имущества, писали грамоты, памяти, выписки и другие документы. Кроме того, они же иногда обучали новоначальных иноков грамоте. Видимо, когда игумен особо выделял какого-нибудь послушника и хотел получше подготовить его к монашеству, то отдавал его в научение дьяку. Такая традиция существовала в Кирилло-Белозерском монастыре, и основание ей положил сам преподобный Кирилл. Однажды к нему в монастырь пришел из вологодского селения Сяма отрок Михаил, будущий преподобный Мартиниан Белозерский. Святой Кирилл призвал к себе дьяка Олешу Павлова и сказал: «Друг, сделай божеское дело: выучи мне этого мальчика, которого ты видишь, грамоте. И вот еще что говорю тебе перед Богом: сохрани его, как зеницу ока, во всяческой чистоте». И тот, приняв отрока, по благословению святого, начал усердно с ним заниматься (Прохоров. С. 237). И пока новоначальные учились, игумен наблюдал за ними, стараясь понять, к чему те способны.
Однако не все послушники жили у дьяков. Остальные пребывали, видимо, в кельях, специально отведенных для монастырских работников. Обычно искус послушания продолжался три года. И в это время будущие иноки больше походили на трудников: они трудились на монастырь в хлебнях, поварнях и на других тяжелых работах, испытывая себя в добродетелях терпения и послушания. Труд и послушание — это все, чем, по мнению старцев, должен быть занят новоначальный. Поскольку послушники считались еще мирскими людьми, они, по-видимому, не допускались в монашеские кельи. О таком порядке свидетельствуют жития святых. На Соловках новоначальные жили в общих или отдельных кельях. Иоанн — трудник Соловецкого монастыря — работал в кузнице и жил в отдельной келье. Потом он заболел и его перевели в «среднюю дружину», трудники жили все вместе в общей келье. Причем юные, еще безбородые послушники, по уставу, должны были жить за пределами обители, а в зимнее время их вывозили на материк трудиться на монастырских подворьях.
Преподобный Диодор Юрьегорский (в миру Диомид) пришел в Соловецкий монастырь в возрасте пятнадцати лет помолиться. В монастыре ему понравилось, и он решил остаться. Три года он трудился в келарской и прочих службах. В Житии не говорится, где он жил: в монастыре или вне его, но ясно, что не в монашеской келье. Когда Диомиду пошел девятнадцатый год, он пришел к игумену Антонию и со слезами попросил постричь его. Игумен облек юношу в иноческий образ с именем Дамиан. И только тогда благословил жить с искусным и совершенным старцем — иеромонахом Иосифом Новгородцем.
Правда, как и всегда в жизни, бывали исключения. Они допускались тогда, когда игумен видел особую избранность желавшего поступить в монастырь. Преподобный Антоний Сийский, будучи еще мирским человеком, пришел в обитель преподобного Пахомия Кенского. Игумен принял его и повелел жить в своей келье, чтобы самому научить послушника монашеской жизни. Но такие случаи были большой редкостью. Более того, уставная грамота святителя Макария, архиепископа Новгородского, строго запрещала игуменам иметь у себя келейников из мирских людей; в игуменской келье могли жить только чернецы (Макарий. Кн. 4. Ч. 1. С. 246).
Интересные правила приема новых людей в монастырь существовали в обители самого преподобного Антония Сийского. Если брат хотел поступить в монастырь, то он «бил челом» игумену наедине. Игумен сообщал о новопришедшем соборным старцам. Старцы смотрели на брата, и если он им нравился, то игумен благословлял брата ходить по кельям старцев и просить их принять его в обитель. Но если пришелец не нравился монастырскому собору, то его по кельям не посылали. А игумен вежливо отказывал ему в таких выражениях: «Довольно у нас, господин, ныне братии. Число исполнилось» (Горский. С. 408).
Похожий обычай был принят в скиту преподобного Нила Сорского с той только разницей, что в монастырь преподобного Нила принимали не мирских людей, а иноков, уже поживших в общежительных монастырях. Когда приходил в скит новый монах, настоятель и старцы собирались все вместе в одной келье и испытывали терпение пришедшего, задавая ему всякие неприятные вопросы. Так иноки скита поступали не со злобы, но проверяли, сможет ли брат жить с ними в скиту, а тем более один в келье. Если инок проходил это испытание, он некоторое время жил в келье настоятеля, а затем по очереди у всех монахов скита. Каждый инок рассказывал ему, какие искушения приходится терпеть здесь. Только после такого испытания новый монах принимал окончательное решение остаться или уйти.
Когда в монастырь принимали новичка, намеревавшегося стать монахом, то над ним совершался особый чин, который не был посвящением в монашество — постригом, но содержал в себе особую молитву, чтобы Господь укрепил нового брата в его намерении. Чин совершался так. Братия собиралась в храме, священник начинал по обыкновению: «Благословен Бог Наш», клирос пел начальные молитвы, после которых братии раздавались свечи. Далее клирос пел тропарь: «Яко посреде ученик своих прииде Спасе, мир дая им, прииди к нам и спаси нас». На «Славе» следовал тропарь храму, и на «Ныне» — Богородице: «Молитвами, Господи, всех святых и Богородицы, твой мир даждь нам, и помилуй нас яко един щедр». После этих молитв новый брат творил один поклон Святым вратам, другой — на правую сторону Святых врат, третий — на левую. Потом, повернувшись лицом к братии, кланялся клиросам и игумену. Тот, положив на его голову молитвослов, произносил: «Господу помолимся» и читал молитву, которая заканчивалась прошением к Богу о новопришедшем брате. Игумен молился, чтобы Господь сохранил доброе намерение брата, защитил его от зависти и злобы, благословил все его «входы и исходы», научил, как потратить нажитое в миру богатство на благие дела (Никольский К. С. 393–394).
В монастырях существовал еще особый, промежуточный, чин — рясофорные монахи. Эти послушники носили монашескую одежду — рясу и камилавку, которые получали во время своеобразного малого пострига, но еще не давали монашеских обетов. Чин пострижения в рясофор проходил таю желавший его принять перед началом литургии благословлялся у игумена, который спрашивал его: «С усердием ли и йногодуховным смотрением (рассуждением) хочешь это принять?» Дав утвердительный ответ, послушник трижды кланялся перед Царскими вратами, а также игумену и братии. После часов начинался чин пострига. Читались начальные молитвы, псалмы, молитвы этого чина. После чего игумен, взяв ножницы у новоначального, постригал ему волосы крестообразно, говоря при этом: «Брат наш постригает власы главы своея, во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Братия в ответ пела «Господи, помилуй». После игумена новоначального постригала еще и братия: с пением 50-го псалма ему на голове выстригалось так называемое «гуменцо» — венец от верха до полуглавы, что символизировало собой терновый венец Христа. Чин заканчивался тем, что игумен одевал послушника в рясу и камилавку и читал наставления из Апостола. Во время чтения все монахи подходили к новопостриженному и целовали его.
Ряса, которую получал рясофорный послушник, в древнерусском обиходе называлась еще «однорядкой», «свиткой», а в псковских монастырях — котыгой. Эта древняя монашеская одежда (современный подрясник) представляла собой греческий хитон, передняя сторона которого разрезалась на полы для удобства движения. Само слово «ряса» в переводе с греческого означает вытертую, невзрачную одежду из дешевой и грубой материи, чем она и отличалась от мирского хитона. Слово «камилавка» в переводе с греческого означает «непомерный жар», так называли шапку, защищавшую голову от солнца. Спустя пять или шесть столетий сложно себе представить, как выглядела древняя камилавка. Скорее всего, она была похожа на тот вязаный «колпачек», который сохранился в числе вещей преподобного Кирилла Белозерского. Это маленькая шапочка из овечьей шерсти, вязанная по кругу. В XVI веке камилавку стали чаще называть скуфьей, то же название древняя камилавка имеет и сейчас, но ее современная форма появилась только во времена патриарха Никона.
Рясофорный послушник, наверное, уже мог жить в монашеской келье вместе с опытным монахом, который именовался старцем. Словом «старец» на Руси обозначали не возраст, а степень духовной мудрости. Преподобного Паисия Величковскогоуже в 24 года называли старцем, про него так и говорили: «юный старец». Старец — это монах, «прошедший тяжелый путь самоотречения и взявший под свое духовное руководство молодых монахов и мирян. Свою задачу он видит прежде всего в руководстве и заботе о душе, воспитании воли тех, кто не имеет большого духовного опыта, стремясь провести их через все искушения и горести этой жизни. По собственной жизни и опыту он знает о разнообразии темных путей, на которых поджидает нас искуситель. Незнакомым, пришедшим извне, он дает советы, чтобы уберечь их от ошибок» (Смолич. С. 376).
Получив новичка из рук игумена, старец приводил его в свою келью и объяснял, как он должен себя вести, показывал его место в сенях и в келье, где ему сидеть и где спать. Ученик не должен был садиться на место старца или другого инока, переставлять предметы с места на место или брать чужое. А если все-таки приходилось что-нибудь переставить или воспользоваться чужой иголкой, то надо было немедленно попросить прощения: «Старец (или брат), господин, Бога ради прости, по грехам случилось».
Если ученик и старец вместе приходили в келью, то сесть можно было только после того, как сядет старец. Спрашивать и отвечать на вопросы разрешалось только тихим голосом. Будущего монаха обязательно приучали к тому, что монашеский (ангельский) сан это «безмолвное житие» и все «хожение, говорение и седение» должно быть тихим. Даже выходя или входя в келью, надо было внимательно смотреть, чтобы не скрипнула дверь, дабы не побеспокоить (не смутить) брата в соседней келье. При входе в келью полагалось сначала трижды поклониться иконам, благословиться у старца и только после этого заниматься делами.
Первое, чему учил старец, — это послушание. Ученик не мог ступить и «перечнем ступени» ни на какое дело без благословения старца. Перед любой работой ученик спрашивал: «Отче, во имя Божие, прости меня и благослови?» А выполнив всю работу, снова просил благословения. Святые отцы говорили, что послушание выше, чем пост и молитва. В древних патериках есть немало назидательных рассказов об иноческом послушании. Некий послушник по благословению своего старца ходил за водой каждый день по раскаленной пустыне за несколько поприщ от монастыря, хотя был источник неподалеку. Изнемогая, он стал роптать на старца и тут увидел ангела, который считал его шаги. Ангел сказал ему, что он сообщает Богу о каждом дне послушника, а капли его пота приравниваются к крови мученика.
Старцы отдавали одно приказание нелепей другого, а послушники должны были, не рассуждая, выполнять их. Почему? «От послушания смирение», — говорили святые отцы. Смирением вводится в душу мир Божий, а мир Божий — это духовное небо; «вошедшие в это небо… приносят чистую, святую молитву, которая в преуспевших есть точно песнь и песнь песней» (Святитель Игнатий (Брянчанинов). Т. 1. С. 273). Святой Симеон Новый Богослов считал, что послушание, оказываемое духовному отцу, делает человека беспопечительным, ему не о чем заботиться, все за него решает старец. Попечения и пристрастия являются причиной развлечения на молитве, а гордость — причиной ожесточения сердца, при котором молитва мертва. Послушание же уничтожает и рассеянность, и ожесточение (Там же. С. 274).
Живя в келье со старцем, ученик служил ему: приносил дрова, щипал лучину, высекал огонь камнем и топил печь, старательно размешивая при этом дрова кочергой, чтобы они горели весело. Когда дрова прогорали, надо было тщательно разворошить угли, чтобы не осталось головни. Несмотря на свою простоту, наставления старцев новоначальным инокам не были пустым делом, так как из житий известно немало случаев, когда незначительные оплошности приводили к серьезным последствиям.
Управляясь с несложным келейным хозяйством, послушник приносил воду, наливал ее в рукомойник, выносил лохань и подметал в келье. Монах должен был любить чистоту в келье, но и не проявлять ненужной ретивости. Свое послушание будущий монах воспитывал не только в келейном быту, но и на тяжелых монастырских работах. Наверное, никто из новоначальных не избежал послушаний в поварне и хлебне. В поварне долгие годы трудился преподобный Кирилл Белозерский. «И часто, глядя на огонь, говорил он себе: "Терпи, Кирилл, этот огонь, чтобы с помощью этого огня смог ты избежать огня тамошнего"» (то есть огня вечных мучений) (Прохоров. С. 67).
В хлебнях Кирилло-Белозерского монастыря трудились будущие святые Корнилий Комельский и Александр Ошевенский. Когда будущий игумен Соловецкой обители — святитель Филипп проходил послушание в монастырской хлебне, ему явилась Пречистая Дева. По видению святителя была написана «Хлебенная икона Пресвятой Богородицы», которая как святыня хранилась в Преображенском храме Соловецкого монастыря. Послушание поварне и хлебне старцы считали настолько полезным и благословенным занятием для монаха, что советовали новоначальным инокам почаще трудиться там, особенно когда досаждают помыслы уныния (РГБ. Унд. № 52. Л. 367).
Спали в монастыре всегда одетыми: в свитке и камилавке. Монаху не разрешалось обнажать своего тела, дабы не отгонять тем ангела-хранителя, который охраняет человека во сне. Переворачиваясь во сне на другой бок, надо было перекрестить себя два раз крестным знамением и прочитать Иисусову молитву. В бессонницу тихо лежали в постели, читая Иисусову молитву и размышляли о Боге. Когда случалась болезнь, старец не сразу благословлял ученика ложиться в постель. Полагалось сначала прочитать молитвы Богородице с тремя земными поклонами, молитвы разным святым и Иисусову молитву. «Направь свой разум от всех земных помышлений к Богу, вспомни Страшный суд и ад и тогда ложись в постель», — наставлял старец свое духовное чадо.
Придя в келью после богослужения или трапезы, инок всякий раз творил двенадцать земных поклонов (или поясных, если не полагалось в этот день земных). И если в монастыре умирал кто-то из иноков, то столько же за него.
Обычно без дела в келье никогда не сидели: монахи читали Священное Писание, занимались рукоделием или делали какую-нибудь работу. В келье проводили немного времени. Понятия отдыха в монастыре просто не существовало. Старцы говорили, что «истинному иноку нет на земле ни праздника, ни Пасхи. Пасха наступит тогда, когда он перейдет от суеты в вечный покой» (РГБ. Унд. № 52. Л. 366). Более восьми часов монахи находились в церкви за богослужением, около двух часов — за трапезой. Немало времени уходило на попечения о монастырском хозяйстве.
Перед восходом солнца звон колоколов призывал братию в церковь к заутрене, которая продолжалась четыре или четыре с половиной часа. После ее окончания монахи расходились по кельям или на послушания. Спать после всенощного бдения или заутрени в монастырях не разрешалось. Только в случае крайней немощи, если инок был болен или утрудился на тяжелом послушании, он мог немного отдохнуть после заутрени. Отдыхали обычно после обеда (один-два часа), да и то только летом. Зимой, поскольку день и так короток, спать после обеда не полагалось. Распорядок в монастыре зависел от дневного и ночного количества часов, которое сильно различается в зимнее и летнее время года. Так, например, в Кирилло-Белозерском монастыре 9 декабря на дневное время приходится 6 часов и 18 — на ночное. А 7 июня, наоборот, 18 часов продолжается день и 6 часов — ночь.
Летом, когда день долог, через четыре часа после заутрени братия собиралась к обедне, зимой обедню служили через два с половиной или три с половиной часа после заутрени. Обедня обыкновенно продолжалась два часа, а если служил игумен, то два с половиной. После обедни иноки спешили в трапезу на обед, который заканчивался через час-полтора. После обеда все расходились по кельям. Примерно через три — три с половиной часа после трапезы следовала вечерня, продолжавшаяся обычно час с четвертью, а если служили панихиду, то около двух часов. После вечерни до ужина было полчаса; ужин тянулся «час большой». Когда ужина не было, этот час проводили в кельях, но спать не разрешалось. Если одолевала немощь или болезнь, можно было немного отдохнуть. Через час после вечерни снова шли в церковь к «нефимону» («повечернице»), который продолжался немного больше часа (Никольский. Келейная и общинная жизнь. С. 896–897). После повечерия братия расходились по кельям для сна. У каждого было еще свое келейное молитвенное правило, которое старались неукоснительно выполнять. Ночная молитва, когда стихали все тревоги и заботы минувшего дня, считалась самой дорогой.
Конечно, новоначальные не сразу входили в этот трудный цикл монастырских служб и работ. Так и будущий преподобный Александр Ошевенский постепенно обучался монастырской жизни. Его ночные молитвы становились все протяженнее и усерднее, а пост все более суровым. Учитель же Алексия, видя его смирение и покорность, относился к нему уже не как к ученику, а как к своему брату.
И еще одну важную науку должны были освоить новоначальные иноки — искусство общения с братией. Привыкая жить в монастыре, будущий монах должен был осознать себя самым недостойным и всех остальных почитать как святых. Встречая брата, он первый кланялся неразлененным поклоном и смиренно просил его святых молитв: «Благослови, господин, помяни меня в молитве своей к Богу». На это другой брат отвечал: «Бог да спасет тебя своей благодатью». При встрече с игуменом по монастырским правилам полагалось сделать земной поклон и потом, со страхом взирая на игумена как на Самого Христа, стоять и мысленно говорить Иисусову молитву, пока игумен не пройдет. Разговаривать с игуменом, если тот сам не спросит, не разрешалось.
Уважение к личности другого монаха и уничижение своего «Я» были основными правилами монашеского общения. Особенно ярко это видно в описании порядка посещения одного брата другим. Если кто-то хотел посетить другого инока в его келье, то, встав под окном, произносил Иисусову молитву. Еще на подходе к келье можно было кашлянуть, чтобы загодя предупредить о своем приходе. Услышав молитву, брат в келье отвечал: «Аминь». Если ответа не было, то молитва повторялась, и так до трех раз. На третий раз разрешалось постучать тихонько в окошко.
Если все-таки никто не отвечал, полагалось уйти, чтобы не искушать брата. В свою очередь, инок, услышав, что к нему пришли, после первой или второй молитвы отвечал: «Аминь». Просунув голову в окно, но так, чтобы не было видно всего лица, он спрашивал: «Для чего ты пришел, господин?»
Входя в чужую келью, брат произносил молитву и кланялся, а если хозяин кельи был старше, то падал пред ним ниц и просил благословения. Только после этого можно было излагать свою просьбу или вопрос. Уходя, гость снова кланялся и просил благословения: «Господин, помяни меня, грешного в твоих святых молитвах Богу нашему, Господу Иисусу Христу и Пречистой Божьей Матери». На это хозяин кельи отвечал: «Бог, Который любит всех людей, научая и воспитывая их по своей воле, да помянет тебя и меня так, насколько посчитает полезным. Аминь».
Шесть лет работал преподобный Александр Ошевенский на братию и никак не мог решиться на постриг. Наконец, игумен вызвал его к себе и сказал: «Вижу, что душа твоя сильно возлюбила Бога. Но поторопись, брат, как бы не прельстил тебя враг рода человеческого». На это будущий преподобный ответил, что боится огорчить своих родителей. Игумен возразил ему словами из Евангелия, что Господь пришел на землю, чтобы принести не мир, а меч, дабы отделить людей духовных от материальных, верных от неверных. Алексий согласился с его доводами, и был назначен день пострига.
Постриг
Во время чтения часов перед литургией екклесиарх («начальник церкви») вводил в церковь брата, намеревающегося принять постриг. Брат три раза падал ниц перед Царскими вратами, кланялся игумену, который благословлял его. Потом екклесиарх отводил его на паперть около западных дверей церкви. Здесь новоначальный снимал с себя свою обычную одежду и стоял в одной рубашке без пояса, обуви и верхней одежды, что символизировало его отречение от мира и нищету перед лицом Бога. Как кающийся грешник, он стоял перед Раем и Небом, умоляя о входе в церковь, которая олицетворяет собой земное Небо (Иннокентий, архим. С. 206).
После малого Выхода с Евангелием во время пения антифонов все иноки монастыря выходили навстречу к церковным дверям. Постригаемый брат в одной рубашке, покрытый мантиями иноков, медленно двигался к Царским вратам. В алтаре, внутри Царских врат, в полном облачении стоял настоятель. Постригаемый брат своим видом символизировал евангельского блудного сына, который в чужой стране расточил данное ему от Отца богатство и во время голода нанялся на работу к немилостивому господину, кормившему его свиными рожками. Измученный голодом, он, наконец, вернулся к своему Отцу.
Когда постригаемого вели к настоятелю, олицетворявшему собой Господа, братский хор трижды пел тропарь Недели о блудном сыне: «Объятия Отча отверзти ми потщися, блудио мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих, Спасе, ныне обнищавшее мое да не презриши сердце. Тебе бо, Господи, умилением зову: согреших на небо и пред Тобою». С каждым повторением тропаря постригаемый трижды падал ниц во свидетельство решительности своего намерения и трижды вставал в знамение восстания от падения. Пение тропаря заканчивалось, и брат подходил к аналою, на котором лежало святое Евангелие и ножницы, игумен же выходил из алтаря и становился близ столпов иконостаса. Екклесиарх в это время раздавал братии свечи, возжжение которых, по толкованию святого Симеона Солунского, означало даруемую новому брату благодать, просвещение и радость духовную.
Встречая брата как бы в дверях отчего дома, игумен говорил ему краткое поучение, чтобы он нелицемерно и без притворства исповедал истинное покаяние. После этого игумен спрашивал брата: «Что прииде, брате, припадая ко святому жертвеннику и святой дружине сей?» Брат отвечал: «Желаю жития подвижнического, честный отче». Игумен снова спрашивал его: «Желаешь ли сподобиться ангельского образа и вчинену быти лику монашествующих?» — «Ей, Богу содействующу (Да, при помощи Божией. — Е.Р.), честный отче», — смиренно отвечал послушник. Игумен одобрял его благое намерение такими словами: «Воистину добро дело и блаженно избрал еси: но аще и совершиши е, добрая бо дела трудом стяжаваются и болезнию исправляются (Воистину доброе и благое дело ты избрал, но сможешь ли совершить его, ведь добрая дела трудом совершаются и в болезни совершенствуются. — Е.Р.)».
Не довольствуясь первым согласием послушника, игумен более подробно испытывал его:
— Вольною ли мыслию приступаешь к Богу, а не от нужды и насилия?
— Пребудешь ли в монастыре и постничестве даже до последнего издыхания?
— Сохранишь ли себя в девстве, и целомудрии, и благоговении, и в послушании к настоятелю и братии?
— Потерпишь ли всякую скорбь и тесноту жития монашеского, ради Царствия Небесного?
И на все вопросы будущий инок смиренно отвечал: «Ей, Богу содействующу, честный отче», давая тем самым монашеские обеты целомудрия, нестяжания, послушания, отречения от мира. После того как были произнесены обеты, начинался сам постриг, который совершал священник, а игумен был восприемником постригаемого. Удостоверившись в доброй воле постригающегося, священник произносил «оглашение малого ангельского образа», в котором объяснял образ новой совершенной (ангельской) жизни. В XV веке вслед за оглашением священник читал три молитвы, перед чтением второй постригаемый преклонял голову, и священник во время чтения держал над ней молитвослов. После молитв священник брал постригаемого за правую руку и вел к аналою, на котором лежало Святое Евангелие. Указывая на Евангелие, священник говорил ему: «Се Христос невидимо предстоит зде (здесь. — Е.Р.), блюди, кому обещаваешися (смотри, кому обещаешь. — Е.Р.)». Постригаемый целовал Евангелие, и священник приказывал ему подать ножницы. Послушник давал их игумену, а тот священнику. Священник постригал волосы нового инока крестообразно со словами: «Брат наш [Алексий] стрижет власы главы своея». С постригом волос изменялось имя. Послушник Алексий стал монахом Александром. При тихом пении всеми иноками «Господи помилуй» священник облачал нового инока в монашеские одежды, объясняя при этом их духовное значение. При облачении соблюдалась строгая последовательность. Сначала надевали свитку— «хитон вольной нищеты и нестяжания», затем параман — четырехугольный плат с вышитыми на нем буквами: I. С. X. Н. К. — «щит спасения». Параман крестообразно возлагался на плечи и грудь посредством четырех шнурков. Он знаменовал собой крест Господень, который монах принимал на свои плечи и никогда не снимал. Кроме того, стягивая свободную одежду, параман делал монаха способным исполнять любую работу.
Дальше монах покрывался мантией — «ризой спасения и броней правды». Мантия символизировала собой «строгость, благоговение и смирение монашеской жизни» (Святой Симеон Солунский. С. 245). «Для чего мы носим мантию, не имеющую рукавов? — говорил святой авва Дорофей. — Рукава суть подобия рук, а руки принимаются для обозначения действия. И так, когда приходит нам помысл сделать что-либо руками ветхого нашего человека (то есть человека, не очистившегося от греховных привычек. — Е.Р.), как например: украсть или ударить… то мы должны обратить внимание на одеяние наше и вспомнить, что не имеем рукавов, то есть не имеем рук» (Авва Дорофей. С. 30).
При ношении мантии инок должен был соблюдать особую осторожность: ни в коем случае не разрешалось садиться на мантию. В Кирилло-Белозерском монастыре монахи носили короткие и длинные мантии. Длинные были особо торжественной одеждой, в которую облачались на великие праздники: к утрене и вечерне на праздники Введения, Рождества Христова, Богоявления, Благовещения, Успения, в Вербное воскресенье и на память преподобного Кирилла Белозерского. На Пасху в длинных мантиях ходили всю неделю. Интересно, что в день Сретения братия приходили к службе в коротких мантиях, а готовясь к крестному ходу вокруг обители, переодевались в длинные (РНБ. Кир. — Бел. № 60/1137. Л. 119).
Затем инок перепоясывался кожаным поясом «в умерщвление тела» и обувался в сандалии «во уготовление благовествования мира». Монашеские сандалии служили духовной защитой иноку, чтобы он «не был уязвлен мысленными змиями в пяту помыслов», подобно мифологическому Ахиллесу, погибшему от укуса змеи в пятку (Святой Симеон Солунский. С. 245). Камилавка возлагалась священником отдельно после молитвы: «Господи, Боже наш, возведый раба Твоего [имя] в духовный Твой двор» со словами: «Брат наш [имя] приял обручение великаго ангельского образа и облекся во вся оружия, во имя Отца и Сына и Святаго Духа».
В XV веке в числе монашеской одежды стал упоминаться еще клобук. Как он выглядел тогда, можно понять по изображениям русских святых на иконах XV–XVI веков. В одном «старческом поучении» сказано, что монах, прежде чем надеть клобук, должен поцеловать его «в крыльца», то есть древний клобук имел нечто вроде ушей, как у шапки. Кроме того, идя в церковь, монах должен был закутаться в клобук, чтобы его лица почти не было видно. Судя по этим описаниям, древний монашеский клобук имел форму кукуля (капюшона).
Как носили клобук в древности, известно совершенно точно, опять же из наставлений старцев. Так же, как и сейчас, он надевался вместе с камилавкой (скуфьей), при этом клобук является верхним головным убором, а камилавка нижним. Перед причастием инок снимал камилавку и клобук и клал их за левую пазуху. Клобук символизировал собой монашеское смирение и незлобие. Подобно тому, как младенец носит капюшон (чепчик), так монах носит куколь. Кроме того, «куколь есть также подобие благодати Божией, потому что как куколь покрывает и греет главу младенца, так и благодать Божия покрывает ум» монаха (Авва Дорофей. С. 32–33).
После того как брат был одет в монашеские одежды, братия отводила нового монаха в диаконник и там с пением кафизмы «Блаженны непорочнии» снова постригала его: выстригала на его голове «гуменцо». Дальше продолжалась литургия с того места, на котором она была прервана постригом. После чтения Евангелия оно давалось в руки новопостриженному, к нему подходили игумен с братией и целовали сначала Евангелие, потом нового монаха. После братского целования он становился там, где указывал ему игумен. Удостоенный пострига в ангельский образ монах приобщался Святых Христовых Тайн в течение семи дней, а затем игумен отдавал его под руководство духовного старца.
Старец поучал новичка, что со сменой одежды и имени необходимо изменить весь образ жизни — отказаться от мирских обычаев и только Бога Единого иметь в своих мыслях, предав свою волю в руки старца. Кроме послушания старец учил своего подопечного наблюдать за помыслами (мыслями) и молиться. Как плохие мысли рождают плохие дела и поступки, так и наоборот. Святые отцы различали восемь греховных помыслов, которые являются первопричиной страстей и злых дел: сребролюбия, чревообъядения, тщеславия, гордости, уныния, печали, гнева и блуда. Большое искусство требовалось, чтобы отсечь помысел в самом начале. Но немал подвиг — уловить его в себе и пытаться переменить злой помысел на добрый, что достигалось молитвой.
Чтобы сохранить ум и сердце от злых мыслей, старцы советовали все время читать Иисусову молитву, считая молитвы по четкам. Молитва эта такова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». Одна молитва соответствовала одному узелку на четках, которые называли лестовками. Когда прочитывали сто молитв, отодвигали одну большую четку, называвшуюся закладной, по подобию закладки, чтобы не забыть, сколько уже прочитано. Упражняться в Иисусовой молитве старцы советовали везде: в церкви, в келье, во время работы, до тех пор, пока глаза не закроются для сна. Но молиться надо было сокровенно, чтобы только свое ухо слышало молитву.
Имея большой опыт, старец хорошо знал, какие опасности могут подстерегать монаха, и поэтому мог дать новичку ряд простых, но полезных советов: с мирскими не говорить, особенно с женщинами; детей книгам не учить и с ними никак не общаться; безумных старцев, говорящих неподобное, избегать; закрывать свое лицо клобуком от посторонних взглядов; в церкви к целованию Евангелия или иконы за мирскими людьми не подходить, но следовать только за монахами, чтобы невзначай не коснуться женского платка или чужого лица; никогда не смеяться так, чтобы обнажались зубы; и ряд других подобных советов.
Новоначальный монах находился в полном послушании у своего старца. Уходя на богослужение или монастырскую работу, приступая к любому делу, он должен был обязательно получить его благословение. Если инок заболевал и не мог идти в трапезу или на молитву, то прежде всего он говорил об этом старцу, а тот, в свою очередь, сообщал о состоянии своего подопечного служебнику. Живя в келье со старцем, постоянно наблюдая его в бытовой повседневной жизни, монах должен был обязательно соблюдать определенный такт: не рассказывать никому о том, что происходит в келье, сообщать старцу, если слышал, что кто-нибудь говорил о нем в монастыре. Это все было необходимо, чтобы не подорвать спасительного уважения ученика к своему учителю.
Полное послушание было возможно только в том случае, если ученик всецело доверял своему наставнику. Если он слышал нечто неподобное о своем учителе, часто распространявшееся из-за одной только человеческой зависти, и оставался с этими мыслями наедине, то его уважение к старцу могло быть сильно поколеблено. Когда же он доверял слухи и сомнения старцу, тот мог духовно объяснить их причину и природу. Но все остальные монастырские пересуды и все неподобное, случавшееся в монастыре и не касавшееся монаха и его старца, он не должен был пересказывать в келье. Новопостриженный знал только церковь, трапезу и свою келью.
Почти во всех житиях можно найти рассказы о взаимоотношениях старца и его ученика. Особым даром духовного рассуждения обладал преподобный Корнилий Комельский. Традиция духовничества была развита и в Павло-Обнорском монастыре. «Великим старцем» современники называли преподобного Нила Сорского. Житие преподобного Иннокентия Комельского рассказывает, что преподобный пришел в Кирилло-Белозерский монастырь еще в юном возрасте. Здесь он стал преданным учеником старца Нила. Желая жить с преподобным, он обратился к нему со словами: «О честный отче, Бог Провидец всего, хотя меня спасти, привел к твоей святыне. Что повелишь мне сотворить, все сотворю, только спаси меня». Старец Нил принял его к себе в послушание и, поучая, сказал: «Сыне, если пришел работать для Господа, то уготовь душу свою терпеть искушения и страдания, наводимые от врагов. Да претерпев их, получишь воздаяние на небесах».
О каких искушениях предупреждал старец Нил, как и прочие старцы, своего ученика? Они могли быть самыми разными, а иногда очень жестокими. Вот, например, что произошло с монахом Игнатием из Александро-Ошевенского монастыря. Собрав свое небольшое имение, Игнатий продал его, а деньги принес в Ошевенскую обитель, где скоро принял постриг. Сорок дней новопостриженный монах, согласно общему монастырскому обычаю, не выходил из своей кельи, он посещал только церковные службы, и никто не нарушал его молитвенное безмолвие.
Затем настоятель послал его в поварню. Здесь Игнатий, как мог, трудился на братию, но по зависти был оклеветан. Инока обвинили в том, что он раздавал хлеб, рыбу и разное имущество за пределы монастыря. Среди братии поднялся ропот. Новоначального инока посадили в темницу, а руки и ноги заковали в кандалы. Такое жестокое наказание, если бы Игнатий действительно был виноват, можно было бы объяснить тем, что все древние монашеские уставы строго запрещали инокам раздавать монастырское имущество на сторону. В темнице Игнатий провел немало времени. Особенно мучили его боли в правой руке, сильно стиснутой железными путами. Монах молился всем святым, каких только знал, чтобы немного высвободить правую руку, но безуспешно. Тогда он мысленно обратился к преподобному Александру: «Слышал я о многих чудесах твоих, но не верю им, потому что маловерен и не могу поверить услышанному, не испытав на себе. Помилуй меня, маловерного, чтобы я начал верить чудесам твоим».
Помолившись так, Игнатий дотронулся левой рукой до правой, и кандалы упали с правой руки. От радости и изумления он перекрестился. Чтобы не быть обнаруженным, Игнатий придумал маленькую хитрость. Когда к нему приходил кто-нибудь из братии или стражник приносил еду, то он возлагал на руку кандалы, а когда уходили, то снимал их. Через некоторое время Игнатия оправдали и выпустили из тюрьмы, а он рассказал братии о чуде, случившемся с ним (РГБ. Унд. № 276. Л. 105–106 об.).
В идеале монашеское общежитие должно было быть «союзом любви», инок не мог радоваться падениям или недостаткам своих братий, держать на сердце неприязнь, а тем более строить какие-либо козни. Однако человек всегда остается человеком, и в монастыре он только учится преодолевать свою греховную природу, потому искушения были неизбежны.
Искушение другого рода произошло с неким новоначальным иноком, который жил в келье у преподобного Пафнутия Боровского. Однажды он вышел за ворота обители по какому-то делу. По дороге ему повстречалось множество мирских людей, мужчин и женщин. По уставу Боровского монастыря, женщинам на территорию обители входить запрещалось, и инок, давно не видевший женских лиц, невольно обратил на них внимание. В сердце его вспыхнули уже забытые чувства и помыслы, но он нашел в себе силы вернуться в монастырь.
Когда монах пришел в келью, старец мирно читал Божественные писания. Увидев ученика, он отвернулся от него и ничего не сказал, а потом промолвил: «Это мой…» — и назвал имя ученика, но не монашеское, а мирское (по понятным причинам оно в Житии не называется). Инок испугался, но ничего не сказал старцу, а рассказал обо всем другому ученику святого Пафнутия — будущему преподобному Иосифу Волоцкому. Иосиф посоветовал ему не медля покаяться перед старцем, что инок и сделал (Житие Пафнутия Боровского. С. 129). Так, под руководством своего наставника новоначальный медленно и не всегда «без преткновений» поднимался все выше по лестнице монашеских добродетелей.
<< Назад Вперёд>>
