Глава 7
   Чехословацкий легион, чья воображаемая потребность в помощи в июле 1918 года стала краеугольным камнем политики Антанты в Сибири, к тому времени насчитывал около 70 тысяч человек и мало походил на вооруженное войско любой другой страны.

   До войны в России проживала значительная, хотя и разбросанная община чехов и словаков: словаки в большинстве своем жили маленькими крестьянскими колониями, более утонченные чехи были заняты в промышленности или торговле. Когда начались военные действия, многие из этих эмигрантов были завербованы в дружину под командованием русских офицеров. Дружина численностью не более полка поставляла в русские войска маленькие отряды специалистов для разведывательной работы. На том этапе главная военная ценность чехов и словаков состояла в их знании языков противника; они были востребованы на постах подслушивания и в сопровождении патрулей, то есть играли ту же роль, что туземцы-разведчики в колониальных войнах.

   С самого начала их соотечественники, служившие в австро-венгерских армиях, проявляли сильную склонность к дезертирству. Если дезертировать не удавалось, они легко сдавались в плен. Однако долгое время русские не позволяли военнопленным записываться в дружину, в начале 1916 года насчитывавшую всего около 1500 человек. Для подобного отношения у русских было несколько причин. Очень нелегко было отличить настоящих чехов и словаков от военнопленных других национальностей, выдававших себя за них, чтобы вырваться из плена. Кроме того (и это был главный аргумент, выдвигаемый высшим командным составом), дезертиры или те, кто пытался дезертировать, уже нарушили военную присягу императору Францу-Иосифу, значит, они могли оказаться столь же ненадежными и в русских войсках.

   Политики не приветствовали любые шаги, которые могли бы помешать (если бы выпал такой шанс) заключению сепаратного мира с Австро-Венгрией. Вероятно, подсознательно ощущалось – вполне естественно в империи со столь многонациональными подданными, – что было бы ошибкой поощрять все, ведущее, как вышеупомянутая дружина, к самоопределению и осознанию малыми нациями своего права на самостоятельность. В любом случае дружина оставалась символическим войсковым соединением. Чехословацкие военнопленные продолжали томиться в лагерях, хотя некоторым квалифицированным рабочим удавалось устраиваться на военные заводы.

   Несмотря на многочисленные прошения и закулисные махинации, такое положение дел сохранялось до отречения царя в марте 1917 года. Временное правительство Керенского оказалось щедрее по отношению к чехословакам, чем его предшественники. Военнопленных освободили, и дружина быстро увеличилась до армейского корпуса из двух дивизий. Корпусу не хватало боевой техники, в особенности артиллерии; боевая подготовка оставляла желать лучшего, а все старшие офицеры были русскими. Однако легион, как его стали называть впоследствии, был сплоченной, способной к самостоятельным действиям боевой единицей с гораздо большими внутренними ресурсами, чем разлагающиеся дивизии русской армии. Солдаты носили русскую военную форму, украшенную красно-белым значком в виде богемского льва. Русские крестьяне, понятия не имевшие о Богемии и вряд ли когда-либо видевшие льва, принимали царя зверей за щенка. Когда же через некоторое время чехословаки стали непопулярными, русские стали называть их чехособаки.

   Основатели (на том этапе только мечтавшие стать основателями) Чехословацкого государства со смешанными чувствами восприняли легион, внезапно появившийся на международный арене, словно святой Георгий, спасающий девицу в беде. Статус независимого государства – благо, для получения которого несколько позже достаточно было одного лишь желания, – в те дни предоставлялся неохотно. В долгой борьбе за государственность чешские войска во Франции, Италии и России были, по признанию Масарика, «нашим величайшим плюсом».

   Двенадцати тысяч чехов и словаков во Франции и 24 тысяч в Италии было маловато для достижения громких военных успехов, но вполне достаточно, чтобы создать эффект присутствия и заставить говорить о себе на конференциях. На официальных приемах они обеспечивали полезную рекламу делу своей страны, представляя новые государственные регалии. Легион, находившийся в России, хотя и превосходил в два раза европейские силы, в этом отношении не представлял никакой, даже символической, ценности. В июне 1917 года, в период последнего бесславного наступления при правительстве Керенского, чехословаки отважно и весьма успешно сражались при Зборове, но к тому времени русский фронт обрел дурную славу, и Запад почти не заметил их подвигов. Несколько месяцев спустя в хаосе революции о легионе практически забыли. Масарик и Бенеш по вполне резонным соображениям поддерживали усилия французов перевести легион из России на Западный фронт, «театр военных действий, где должна была решиться судьба Габсбургской империи» и где услуги легиона союзникам укрепили бы претензии Чехословакии на признание ее суверенным государством.

   Ни одно из достижений чехов в Европе не могло так прочно закрепить их на географической карте, как драматический и неожиданный захват Транссибирской железной дороги. По замечанию Масарика, в Америке на фоне мрачных известий с Западного фронта действия легиона приобрели «романтический ореол волшебной сказки». Однако и Масарика, и Бенеша, сновавших между Парижем и Лондоном, в затруднительном положении легиона интересовала лишь его пропагандистская ценность. Масарик, в начале того года проехавшийся по России, пришел к выводу (причем раньше всех остальных), что большевики в конце концов одержат победу. Столь же проницательный Бенеш предвидел опасности широкомасштабной интервенции с неясно определенными целями и «боялся, что наши солдаты станут первыми жертвами». В результате чешские политики официально запретили легиону вмешиваться во внутренние дела России и намечали возобновление его переброски в Европу, как только позволят обстоятельства.



   В течение трех месяцев после челябинского инцидента важнейшей целью чехов была перегруппировка их отрядов, разбросанных вдоль железной дороги на 8 тысяч километров, в сплоченное и независимое войско. На этом этапе не следует представлять легион единой вооруженной силой, ведомой к определенной цели центральным штабом. На самом деле существовали три группы, столкнувшиеся со своими специфическими проблемами, взаимодействующие с различными контрреволюционными организациями и в результате имевшими разные точки зрения на создавшееся положение.

   Первая группа – чехи, находившиеся во Владивостоке. 29 июня они захватили этот город, что во «взрывоопасной ситуации на Дальнем Востоке произвело эффект, сравнимый с выдергиванием чеки из ручной гранаты». Почти сразу после захвата их командир, толковый русский генерал чешского происхождения Дитерихс сообщил британскому военно-морскому командованию, что чехи более не нуждаются в кораблях, уже направлявшихся для переброски легиона на Западный фронт, поскольку собираются продвигаться к Иркутску. Вероятно, владивостокские чехи опасались за своих соотечественников гораздо больше, чем диктовала ситуация, и были полны решимости их освободить. Правда, по двум важным вопросам они были осведомлены лучше других двух групп. Во-первых, они сознавали явное нежелание союзников предоставить транспорт для находившихся во Владивостоке солдат (многие провели в городе более двух месяцев, так и не встретив ни одного офицера, отвечавшего за погрузку на корабли). Второй причиной была перспектива вмешательства Антанты: во Владивостоке всегда были склонны видеть интервенцию в розовом свете, а изгнание чехами большевиков и обретение контроля над портом значительно увеличивали ее вероятность.

   Средняя группа, находившаяся в Центральной Сибири, к западу от озера Байкал, главным образом, была озабочена подавлением таких бастионов советской власти, как Иркутск и Красноярск, которые до середины июля разделяли контролируемые ею участки Транссибирской железной дороги. Кроме того, этой группе приходилось охранять сорок железнодорожных тоннелей на крутом южном побережье Байкала, разрушение которых заблокировало бы путь на Владивосток на многие недели, если не месяцы. Эти тоннели практически неповрежденными были захвачены войсками под командованием неистового Гайды в ходе ряда умело проведенных боевых операций. Что касается политического аспекта, чехи Центральной Сибири сотрудничали с Западно-Сибирским комиссариатом Омска, не чуждым показного оптимизма, как и любое другое белогвардейское правительство на заре своего существования.





   Карта № 2. Расположение частей Чехословацкого корпуса, июнь 1918 г.



   Инициативный офицер Чечек возглавлял третью и самую западную группу чехов, основу которой составляла 1-я дивизия. Большая часть ее во время челябинского инцидента все еще находилась в окрестностях Пензы к западу от Волги, а потому – на бумаге – в еще более опасном положении, чем остальные части легиона. Однако в начале июля Чечеку, с упорными боями продвигавшемуся на восток, удалось установить контакт с центральной группой. На ранней стадии сражений была захвачена Самара и создан социал-революционный Комитет членов Всероссийского Учредительного собрания, о котором мы говорили в 5-й главе; этот режим вызывал у чехов, в большинстве своем социалистов по темпераменту и традициям, гораздо большие симпатии, чем омские реакционеры, а тесное сотрудничество с самарским правительством неизбежно влияло на их мировоззрение. Легкость, с которой чехи преодолели сопротивление большевиков, и восторженное к ним отношение как к освободителям произвели на них глубокое впечатление. Самарское правительство, чья собственная военная мощь, по всей видимости, возрастала, предложило чехам изменить направление деятельности.

   Практически с любой точки зрения, от крайнего бескорыстия до абсолютного эгоизма, существовало множество причин для переориентирования с отступления на восток к крестовому походу на Запад. Чтобы добраться до Владивостока, пришлось бы с огромными трудностями преодолеть 8 тысяч километров. Даже если бы чехов поджидали там транспортные корабли – в чем все сильно сомневались, – оставалось путешествие через два океана (один из которых кишел подводными лодками) и североамериканский континент, а затем сомнительная привилегия поучаствовать под командованием иностранных офицеров в окопной войне против немецкой армии на Западном фронте. Другой вариант – остаться на месте, на Волге, и принять участие в привычных операциях против врага, которого они уже оценили, с целью, которую все понимали, а большинство одобряло. Причем – во всяком случае поначалу – в качестве старшего военного партнера. Во время войн нередко случается так, что в армии, получившей выбор, к какой из сторон примкнуть, драчун и уклонист, сорвиголова и любитель беззаботной жизни склоняются к одному и тому же. Так получилось и в этом случае.

   На тотальное вовлечение чехов в Гражданскую войну повлияло несколько второстепенных факторов. Их русские офицеры, которых они, как правило, уважали, яростно ненавидели большевиков и стремились поддержать претензии Омска и Самары. Попытки распропагандировать легионеров с помощью чешских коммунистов вызвали недовольство в рядах чехов, и, более того, широко распространилось мнение – особенно после прибытия в конце апреля в Москву в качестве германского посла графа Мирбаха, – что именно Германия виновна во всех отсрочках и провокациях, а следовательно, своим ответным ударом по Советам они спасают Сибирь от красных не ради белых, а ради центральноевропейских держав.

   Вдобавок чехи были убеждены, что им помогут, что Антанта запланировала скорую и крупномасштабную интервенцию и они войдут в состав огромной армии, наступающей на Москву. Это убеждение было основано не только на том, что желаемое принималось за действительное. В конце июня дипломатические представители ведущих держав Антанты передали чехам два на вид заслуживавших доверия послания, которые создавали впечатление о скорой интервенции и утверждали, что долг легиона – удерживать захваченную территорию. Одно из этих посланий – от американского консула в Москве – пришло в Самару и стало известно западной группе; другое, в котором французский посол упоминал интервенцию «в конце июня» и чехов, образующих «авангард союзной армии», было отправлено в Челябинск, и его адресатом оказалась центральная группа. Кеннан с большим мастерством размотал запутанный клубок недоразумений и ошибочных представлений, из которых возникли эти послания, причем авторы руководствовались самыми лучшими намерениями. Однако у чехов не было основания ставить под сомнение юридическую силу посланий, которые и послужили мощным стимулом для всеми покинутых и отчаявшихся войск.[18]

   Таковы в общих чертах обстоятельства, которые привели к тому, что 7 июля Исполнительный комитет пензенской группы армий (самой западной группы, до того момента представлявшей арьергард) приказал лейтенанту Чечеку «изменить объект наступления: вместо дальнейшего продвижения на Восток пензенская группа должна остановиться и действовать как авангард Антанты с перспективой формирования нового Восточного фронта против немцев». В этих приказах игнорировались инструкции чешских политических лидеров, находившихся в Европе и во Владивостоке. Они основывались на четырех убеждениях:

   а) что вскоре на Волге появятся мощные вооруженные силы Антанты,

   б) что за советской властью стоят немцы,

   в) что белые – верные и сильные союзники,

   г) что Красную армию не стоит воспринимать всерьез.

   Все эти убеждения были ошибочными.

   Однако последнее из них в течение нескольких недель подкреплялось развитием событий на «новом Восточном фронте». Отчасти благодаря предприимчивости двух молодых и исключительно агрессивных белогвардейских командиров Каппеля и Войцеховского чехословаки и отряды самарского правительства не только сплотились, но и расширили подконтрольные территории на Волге. На Урале центральная группа со штаб-квартирой в Челябинске действовала столь же успешно. На юго-западе был установлен контакт с оренбургскими казаками, которые под предводительством атамана Дутова, пухленького бесталанного человечка со щенячьим взглядом, добавили сумятицы в неразбериху Гражданской войны, хотя не оказали сколько-нибудь заметного влияния на ее исход. На северо-западе чехи и белогвардейцы успешно двинулись на важный промышленный центр Екатеринбург и тем самым невольно спровоцировали вопиющее беззаконие, потрясшее весь мир и, пожалуй, особенно монархическую Британию, усугубив отвращение, которое советский режим вызывал в правых кругах Запада.



   В мае в Екатеринбург привезли царя Николая II и его семью. Это был уже третий пункт их заточения. В Царском Селе на окраине Петрограда Временное правительство обращалось с ними с подобающим уважением – их заключение было не более чем домашним арестом. Однако волнения в столице в июле 1917 года привели к тайной перевозке царской семьи в Тобольск, сердце Сибири.

   Условия их содержания, питания и конвоирования в этом отдаленном местечке после большевистской революции резко ухудшились. Царской семье приходилось терпеть мелкие унижения – все более разболтанная охрана лишала их самых маленьких радостей. Им запрещалось ходить в церковь, из рациона были исключены такие «роскошества», как масло и кофе, большую часть слуг выгнали. В общем, гайки закручивались.

   В Екатеринбурге в двухэтажном доме, прежде принадлежавшем купцу Ипатьеву, жизнь стала еще более суровой. Их оскорбляли и унижали, плохо кормили, кроватей на всех не хватало. Охранники, часто пьяные, ни на минуту не оставляли их одних. Когда юные великие княжны отправлялись в уборную, сопровождавшие их мужчины толпились снаружи, выкрикивая непристойные ругательства и разрисовывая стены похабными картинками.

   Первоначально большевики собирались устроить показательный суд над царем и царицей в Москве с Троцким в роли главного обвинителя. Однако жизнь разрушила эти планы. Екатеринбург, еще в апреле (по так и не выясненным причинам) казавшийся более безопасным местом для содержания царственных узников, чем Тобольск, через три месяца оказался под угрозой вторжения контрреволюционных войск. Существуют три возможных объяснения, почему советские власти не сделали очевидного: не вывезли Романовых до того, как положение Екатеринбурга стало критическим.

   Первое: Москва ухватилась за неожиданно предоставившуюся возможность ликвидировать всю семью под предлогом революционной необходимости в исключительно критической ситуации. С чисто практической точки зрения подобное развитие событий имело множество преимуществ перед публичным судилищем, которое могло бы сделать из царя и царицы мучеников и к которому невозможно было привлечь их детей в возрасте от десяти до девятнадцати лет. Хотя ни одно из контрреволюционных движений не ставило себе целью восстановление монархии, выживание любого из ее представителей в смутное лето 1918 года неизбежно противоречило интересам советской власти.

   Второе и, возможно, не самое главное: в постоянно менявшейся и неопределенной ситуации на Урале перемещение царской семьи казалось неблагоразумным из страха, что по дороге будут предприняты попытки ее спасения. Однако третье и наиболее вероятное объяснение случившегося состоит в том, что вопросу о их судьбе не придавали особого значения, пока ситуация не достигла той критической стадии, когда варварское решение было единственно безопасным.

   Уральский совет принял свое решение 12 июля, предварительно согласовав его с Москвой, с председателем ВЦИК Советов Свердловым, в честь которого впоследствии был назван Екатеринбург. Падение Екатеринбурга в тот момент было вопросом нескольких дней. Руководителем операции назначили еврея Юровского. В полночь 16 июля царя, его семью и домочадцев разбудили, сказали, что в городе назревают волнения и, чтобы не пострадать от шальных пуль, следует спуститься в подвал.

   Пленники не спеша оделись и спустились в подвал, захватив с собой подушки и покрывала. Царь нес больного десятилетнего сына на руках, затем он посадил его на стул. Кроме царицы и четырех великих княжон в подвал спустились семейный доктор, повариха, лакей и горничная. Когда все собрались, Юровский привел помощников: семерых латышей и двоих русских из ЧК. Юровский объявил царю о предстоящей казни. «Что?» – переспросил плохо расслышавший его слова царь. Вместо ответа, Юровский собственноручно пристрелил его. Расстрельная команда в упор скосила остальных. После первых выстрелов подвал заполнился пороховым дымом, к тому же исполнители были полупьяными и это мешало прицельной стрельбе. Когда в конце концов замерли предсмертные крики и иссякли пули, латышские стрелки перевернули корчащиеся в судорогах тела и добили жертвы штыками.

   На этом ночная работа не закончилась. Предусмотрительные члены Уральского совета понимали, что суеверное крестьянство может сделать царственные останки предметом религиозного поклонения, и Юровский приказал уничтожить трупы. Их побросали в грузовик и вывезли в заброшенную угольную шахту в 20 километрах от города, оцепленную красноармейцами. Затем тела раздели, расчленили топорами, облили бензином и серной кислотой и сожгли на двух огромных кострах. Одежду казненных разодрали штыками (в корсеты девушек и их матери было зашито множество ювелирных изделий) и тоже сожгли. Пепел и кости, включая останки китайского мопса Анастасии, сбросили в затопленную шахту.

   Большевики, как большинство революционеров, считали жалость неприличным и постыдным чувством, но похоже, что кровавое убийство царицы и ее детей несколько смущало даже советских лидеров. В официальном заявлении от 19 июля правительство «признало правильным решение Уральского территориального совета», принятого в результате «приближения чехословацких банд и раскрытия нового заговора контрреволюционеров, замысливших вырвать царя-палача из рук советского правительства». Однако в заявлении расстрелянным объявлялся лишь Николай Романов и особо оговаривалось, что его жена и сын «перевезены в безопасное место». Эта гнусная ложь диктовалась практической целесообразностью. В ночь убийства царя были уничтожены сестра царицы великая княгиня Елизавета, ее муж, великий князь Сергей, и еще несколько членов царской семьи – их живыми сбросили в ствол шахты в Алапаевске.

   Обе дамы, внучки королевы Виктории, были немками (дочерьми князя Гессенского), и советское правительство использовало их как пешки, скорее как заложниц в весьма трудных переговорах с правительством Германии. 14 июня в Москве, в собственном кабинете, был убит посол Германии граф Мирбах, и Берлин потребовал разрешение на отправку батальона пехоты в российскую столицу для охраны посольства. Советские правители, резко выступив против столь унизительного предложения, умудрились вовлечь Германию в неофициальную сделку: если немцы откажутся от замысла разместить батальон в Москве, русские гарантируют безопасность и, возможно даже, репатриацию великих княгинь немецкого происхождения. Когда обе вышеупомянутые дамы были убиты, переговоры шли полным ходом (Радек обсуждал эту проблему с германским поверенным в делах 20 июля, Чичерин – 23 июля), и, следовательно, необходимо было создавать видимость того, что царица и ее сестра[19] все еще живы.

   Две недели спустя легион оказался в центре другого события, которое – в отличие от смерти царя – косвенно оказало большое влияние на его судьбу. В сражениях, закончившихся 6 августа, чехословаки помогли своим белогвардейским союзникам захватить великий татарский город Казань, а вместе с ним и золотой запас прежнего имперского правительства. Огромное количество золотых слитков стоимостью более 650 миллионов рублей (около 80 миллионов фунтов стерлингов или 330 миллионов долларов) эвакуировали из Петрограда в Самару, чтобы они не попало в руки немцев. Когда белочехи стали угрожать Самаре, большевики перевезли золото на баржах вверх по реке в Казань, и уже в Казани оно досталось чехам.

   Это сокровище в будущем окажет влияние на развитие событий в Сибири, сравнимое с введением джокера в карточную игру, до тех пор игравшуюся без оного. Ни один из разнообразных белых режимов не имел сколько-нибудь стоящих упоминания финансовых ресурсов, а потому тот, кто обладал золотом, заметно увеличивал шансы на признание своего главенства. Самарское правительство – Комитет членов Всероссийского Учредительного собрания – вскоре было замещено другим, известным как Директория, по чьему приказу (поскольку Красная армия серьезно угрожала Самаре) золото было эвакуировано по железной дороге в Челябинск. Пока искали безопасное место для его хранения, представители Западно-Сибирского комиссариата (вскоре прекратившего свое существование) отогнали поезда с золотом в Омск. В Омске бесценный приз оставался более-менее невредимым, пока снова не был отправлен еще дальше на восток и превратился для своих владельцев из достояния в обузу, как и многие огромные сокровища.



<< Назад   Вперёд>>