Глава 2. Общественная и политическая деятельность до 1918 года
   По настоянию отца, происходившего из петербургской придворной семьи и бывшего в молодости кавалергардом, брат по окончании университета поступил чиновником в Государственную канцелярию при Государственном совете, чтобы следовать, таким образом, традициям служилого дворянства. Это был привилегированный рассадник и первая ступень для будущих петербургских чиновников и сановников. Прослужил он там недолго, кажется, не более одного или полутора года, и, выйдя в отставку, переехал в Москву, в наше родовое подмосковное имение Волынщина Рузского уезда.

   В 1891 году нам обоим пришлось работать по борьбе с разразившимся тогда самарским голодом. Я пробыл в разных местах Самарской губернии до весны, заведуя продовольственно-санитарными отрядами, оборудованными на частные средства, а брат в самой Самаре до лета 1892 года. Он принимал участие совместно с его предшественником по предводительству в Рузском уезде Московской губернии князем А.Г. Щербатовым и с нашим родственником князем А.А. Ливеном, предводителем дворянства в Бронницком уезде Московской губернии, в заведовании работами по возведению и укреплению огромной дамбы при впадении реки Самары в Волгу. Главным уполномоченным по «голодным» работам всего Волжского района был генерал Анненков, известный своими оросительными сооружениями в пустынях Средней Азии. Не знаю, насколько технически самарская дамба была целесообразно задумана и исполнена и достигла ли она намеченной цели – урегулировать устье реки Самары, но главная цель заключалась в том, чтобы дать голодающему народу заработок вместо деморализующей иногда даровой помощи. В нескольких местах губернии были организованы более мелкие и простые работы, как, например, заготовка лесных материалов или выравнивание снежных ухабов на транспортных дорогах, по которым шло огромное количество продовольственных обозов. Работы эти давали заработок нескольким десяткам тысяч голодающих.

   Вскоре после работы по самарскому голоду мой брат стал принимать участие в земских и дворянских рузских уездных и московских губернских выборах и собраниях. В Москве он жил в своей квартире в половине сводчатого нижнего этажа нашего московского дома, а в Волынщине поселился в одном из четырех одноэтажных полукруглых флигелей, стоящих кругом двора этой старинной усадьбы екатерининских времен. Отец занимал другой флигель, а на лето переходил в большой дом. Волынщина находилась в шести верстах от г. Рузы, на живописных берегах реки Озерны, вытекающей из Анофриевского озера и впадающей в реку Рузу, приток Москвы-реки. В конце зимы брат стал ежегодно до самой мировой войны ездить за границу, главным образом в Италию, а оттуда в Париж с заездом в Монако, где кроме рулетки интересовался и богатейшей океанографической станцией. Затем целый ряд лет мы сравнительно мало виделись с братом, так как я поселился в своем имении в Курской губернии, стал там хозяйничать и втянулся в земскую работу. Только на Рождество и на Пасху съезжались мы к старику отцу в Волынщину. Так что в следующий десятилетний период до начала земских съездов у меня сохранилось мало воспоминаний о жизни и деятельности Павла Дмитриевича.

   После ухода князя Щербатова из предводителей дворянства Рузского уезда на эту должность был избран мой брат, пробывший в ней пять трехлетий. Он купил у своего предшественника деревянный дом в Рузе, в котором принимал по установившемуся обычаю членов земских собраний, судебных съездов и т. п. Там же он устраивал совещания учителей и учительниц начальных школ. Тогда злободневным вопросом была выработка школьных сетей для достижения всеобщего обучения. Ввиду расселения большинства сельского населения Московской губернии небольшими деревнями, иногда на большом расстоянии от школы, много внимания в Рузском уезде уделялось, особенно на время распутиц и снежных заносов, устройству ночлегов при школах с так называемыми приварками теплой пищи, а также налаживанию очередных подвод для подвоза детей из отдаленных деревень. Брат принимал ближайшее участие в работе и Московского губернского земства и близко сошелся с выдающимся земским деятелем, председателем Московской губернской земской управы Д.Н. Шиповым и с некоторыми его ближайшими сотрудниками как по выборам, так и из так называемого третьего элемента. Мне не привелось быть на московских губернских земских собраниях, но мне передавали, что брат не отличался красноречием и не претендовал на него, но все его выступления носили деловой и искренний характер. Впоследствии же его общественно-политические выступления, большею частью сжатые и краткие, отличались конкретностью и силою убеждения. Главная же его работа в губернском земстве была в разных закрытых комиссиях.

   Позже, когда он был уже председателем Центрального комитета партии Народной свободы, кто-то пустил про него довольно злую шутку: Lieder ohne Worte (Песня без слов), над которой он сам добродушно смеялся. Мне передал один очевидец сцену на Московском дворянском собрании, произведшую на него большое впечатление. Обсуждался вопрос об исключении из Дворянского собрания Ф.Ф. Кокошкина за его участие в подписании Выборгского воззвания. Павел Дмитриевич хладнокровно читал по карандашному наброску свою речь в его защиту, не обращая внимания на неблагоприятное для него настроение собрания, резко враждебного в отношении Ф.Ф. Кокошкина, на собрании не присутствовавшего. Но когда кто-то позволил себе грубую реплику, касавшуюся Милюкова, Павел Дмитриевич вдруг вскипел, стукнул кулаком по столу и заявил, что недостойно так выражаться о лице, ничем не запятнанном, хотя и находящемся в другом политическом лагере, чем оратор. Бедный Павел Дмитриевич не предвидел, как ему впоследствии, уже в эмиграции, придется разойтись с Милюковым по программным и особенно по тактическим вопросам. У него, впрочем, политические разногласия не переходили в личную неприязнь.

   В самом начале XX столетия брат принимал деятельное участие в организации учительских обществ и союзов. Так, он председательствовал на I съезде учительских обществ взаимопомощи, происходившем в Москве на рождественских каникулах 1902—1903 годов. Во время своего предводительства брат мой получил придворное звание камергера.

   Одновременно с общественною деятельностью Павел Дмитриевич стал заниматься и своими хозяйственными делами, причем показал себя достаточно практичным и предприимчивым хозяином. Главным образом он развил в наших имениях лесное хозяйство, особенно в большом лесном имении на севере Костромской и на юге Вологодской губернии в уездах Чухломском и Галичском. Имение это было запущено, далеко от железных дорог, и в нем издавна хозяйничали крестьяне, отпущенные на оброк, а дешевый лесной материал, продаваемый за бесценок, сплавлялся по реке Костроме. Брат построил большой лесопильный завод с выделкой паркета и некоторых других деревянных изделий. Особенно поднялась ценность этого имения при прохождении близ него вновь выстроенной Петербургско-Вятской железной дороги. Доходы с него шли главным образом на содержание дачи-богадельни на Охте у Петербурга, в которой содержалось около 15 старых наших фамильных служащих пенсионеров. Заведовал и привел ее в порядок также мой брат. В Волоколамском уезде, верстах в 30 от Волынщины, он приобрел близ строящейся Московско-Виндавской железной дороги большое лесное имение, из которого доставлял в Москву дрова и в котором построил также лесопильный завод. Уже будучи в эмиграции, он написал из Белграда письмо в Times, напечатанное там 5 октября 1923 года и перепечатанное в «Руле» от 12 октября, в котором он протестует по поводу появившегося в английской торговой газете перечня лесного материала в России, годного для отправки в Англию. Среди перечисленных там 26 лесных складов указан и его лесопильный завод в Костромской губернии с готовым материалом на 600 тысяч золотых рублей. В своем письме он заявлял, что при постройке завода он под него сделал в банке долг, который он или его наследники должны будут со временем заплатить. В конце письма он обращался к известной честности и порядочности англичан в торговых делах и предостерегал от покупки награбленного имущества.

   В своей деревенской жизни брат отдавал дань некоторым традиционным помещичьим занятиям. Так, он завел в Волынщине охоту с гончими, а во время моих приездов туда на Пасху мы увлекались поэтической весенней охотой – тягой вальдшнепов и тетеревиным током. Затем он завел недурную конюшню, состоящую из нескольких рысаков и троек, бравших призы на немудреных бегах, устроенных им в Рузе во время своего предводительства. В девяностых же годах брат принимал ближайшее участие в зарождении и деятельности Московского Художественного театра, занявшего столь видное место в тогдашней жизни Москвы и в русском театральном деле вообще. Он состоял и пайщиком этого акционерного предприятия. Там он сошелся и с такими интересными лицами, как Вл. И. Немирович-Данченко, артисты Станиславский, Качалов, Москвин и др., а также встречался с Чеховым, Горьким, Леонидом Андреевым. Привлек его к этому театру наш родственник А.А. Стахович, бывший адъютант великого князя Сергея Александровича в бытность его московским генерал-губернатором. Большой театрал, Стахович впоследствии, уже будучи генералом, выступал в небольших ролях на сцене этого театра. Во время господства в Москве большевиков он, будучи и раньше очень нервным, стал всего опасаться и между прочим боялся, когда Павел Дмитриевич, скрывавшийся тогда от большевиков по разным квартирам, посещал его поздно вечером. После того как пришли реквизировать его квартиру, он так расстроился, что повесился на дверной ручке. Может быть, через семейство Стаховичей, близких к графу Льву Толстому, брат познакомился с ним и его семьей. Изредка он бывал у Толстых в их доме в Хамовническом переулке, а раз как-то зимой ездил в Ясную Поляну для открытия там по поручению Московского общества грамотности народной библиотеки. Существует фотография, как по глубокому снегу гуськом идут Толстой, мой брат и Александра Львовна, все в тулупах и меховых шапках.

   Особое место в деятельности брата занимало его участие в пацифистском движении. И странное дело! Увлечение этой идеей явилось у нас обоих одновременно, несмотря на то что мы в продолжение довольно долгого времени перед этим не видались. Так как мы оба получили некоторые аналогичные побуждения извне, то в данном случае это явление можно объяснить случайностью, но зарождение одновременно одинаковых мыслей и желаний еще с детства наблюдалось у нас довольно часто; это будто бывает вообще нередко у близнецов. Неизвестно, действуют ли тут какие-то неисследованные флюиды, или, может быть, у близнецов вместе с внешним сходством бывают иногда и одинаковые нервы или мозг, расположенные к тождественным восприятиям и проявлениям. В начале девяностых годов я прочел нашумевший тогда и переведенный на все языки пацифистский роман баронессы Берты Зутнер «Долой оружие!», который произвел на меня такое впечатление, что я, будучи в Вене, счел нужным познакомиться с жившей там авторшей романа и расспрашивал ее о формах и достижениях пацифистского движения в разных странах. А брат, будучи почти в то же время в Париже, познакомился там с некоторыми сторонниками пацифизма, из которых один, Пуанкаре, посетил его через некоторое время в Москве. Съехавшись, по обыкновению, на Рождество в деревне, мы решили попытаться заложить пацифистское общество в России. Затем в Москве мы образовали инициативную группу, в которую кроме нас двоих вошли еще двое: профессор международного права граф Комаровский и профессор психологии Абрикосов из семьи известных фабрикантов кондитерских изделий. Выработанный устав общества мы представили в Петербург на утверждение. В этом уставе, в отличие от учения некоторых сект и отчасти Льва Толстого, было сказано, что целью общества является лишь пропаганда идей разрешения международных конфликтов мирным способом и соответствующее воздействие на законодателей, а не сопротивление существующим законам и не отказ от исполнения воинской повинности, пока таковая существует. В Петербурге мы встретили сочувственный прием у архиепископа Финляндского Антония, впоследствии митрополита Петербургского, известного широтою своих взглядов. Я надеялся, что он или примкнет к инициативной группе, или хотя бы в одной своей проповеди или статье выскажет свое сочувствие, чтобы духовенство, молящееся о мире всего мира, примкнуло к этому движению. Но он нам объяснил, что при тогдашнем положении русской церкви ничего не может предпринять в этом направлении, пока этого не одобрит Синод и его обер-прокурор, а эти последние должны руководствоваться взглядами на этот предмет правительства. Менее сочувственный прием встретили мы в Министерстве внутренних дел, от которого, собственно, зависело утверждение устава. Приблизительно через полгода мы получили письменное уведомление, что министр внутренних дел признает возбуждение этого вопроса преждевременным. Вскоре после этого император Николай II предложил образовать международный трибунал для рассмотрения и разрешения международных конфликтов, и в Гааге был основан Дворец мира. Таким образом, при бывшем тогда в России авторитарно-бюрократическом строе для подобного дела не было признано нужным допустить содействие общественного мнения, а дело было двинуто сверху посредством правительственного и дипломатического аппарата. Но Гаагский трибунал, по замыслу заслуживающий всякого сочувствия, расцвел пышным, но кратковременным, пустоцветом, и, может быть, именно потому, что оказался преждевременным без достаточной подготовки общественного мнения всех стран. А бедному инициатору его суждено было вести две кровопролитные, неудачные войны, приведшие к гибели и династию, и Россию. Через несколько лет моему брату удалось-таки основать в Москве небольшое Общество мира, не успевшее, однако, развить своей деятельности, так как его пришлось закрыть при возникновении мировой войны. В выпущенном им, как председателем этого общества, по этому поводу воззвании он призывал всех к исполнению своих гражданских повинностей, раз война объявлена, но, писал он, «ничто не может изменить идеологии, являющейся частью духа известного человеческого типа; придет время, когда гуманитарная идея, сила всечеловеческих чувств, стремящихся к солидарности народов, начнет побеждать». Против царившего одно время увлечения милитаризацией детей, посредством организации «отрядов потешных», этой игрой в солдатики, брат напечатал в газете «Утро России» (2 ноября 1910 года) статью, в которой между прочим писал: «Не надо приучать ребенка к убийству человека; пусть уже взрослый исполняет свой тяжелый долг. Некоторые говорят, что это печальная необходимость, что надо приучать детей к борьбе с внешними врагами. Но неужели, чтобы бороться с внутренней смутой, надо играть в потешную казнь, покупать игрушечную виселицу?» Далее он приводит желательный пример организуемых в Канаде юношеских пожарных дружин, воспитывающих в молодежи дисциплину, отвагу и в то же время хорошие чувства. В начале столетия Павел Дмитриевич участвовал и даже председательствовал на мировом пацифистском конгрессе в Стокгольме. К сожалению, у меня не сохранилось текста его выступлений на этом конгрессе. Будучи идеологом пацифистского движения, он, однако, во время и японской, и Великой войны был уполномоченным по отрядам Красного Креста, причем в последнюю состоял во главе санитарного отряда Всероссийского союза городов на Галицийском фронте в армии генерала Радко-Дмитриева. Этот последний незадолго перед тем, как был со многими другими расстрелян большевиками в Пятигорске, рассказывал, как он вместе с моим братом обходил передовые позиции под Тарновом, недалеко от Кракова, обстреливаемые тяжелыми снарядами из дальнобойных германских орудий, называемых «Бертами», и удивлялся, что, когда при звуке летящего снаряда все, даже самые храбрые военные, невольно нагибались, брат стоял на самом виду как ни в чем не бывало. Может быть, здесь не было подвига храбрости, а просто какое-то физическое свойство отсутствия страха. Другие свидетели говорили, что только двое, стоявшие рядом, не нагибались: он и Радко-Дмитриев. Во время борьбы в Москве с большевиками в 1917 году мой брат все время был в обстреливаемом Александровском училище, находящемся около нашего дома, и там всячески поддерживал героев-юнкеров, с оружием в руках погибавших в неравной борьбе. Затем он проделал у генералов Деникина и Врангеля всю Кавказскую и Крымскую кампанию Белого противобольшевистского движения, усиленно работая и словом, и пером, и личным примером поддерживая героическую духом, но слабую числом и материально Добровольческую армию. При новороссийской катастрофе мой брат, будучи уже пожилым человеком, до последней минуты носился по отступающим частям Белой армии и убеждал не складывать оружия и биться до конца, пока наконец один французский офицер не убедил его, ввиду угрожающей опасности, сесть на отходивший катер. Вот что говорится про эти дни в книге В.Х. Даватца и Н.Н. Львова «Русская армия на чужбине»: «Когда слышались разговоры вроде того, что кадетизм несколько испортил свое лицо, вспоминался старый князь в отрепанной одежде, на дырявом диване, в тесной промерзлой каморке, где-то в закоулках Новороссийска. Норд-ост врывался ураганом в каменную яму, куда были брошены люди. Сыпной тиф вырывал то одного, то другого из близких людей. Разнузданные солдаты, посланные отогнать зеленых в горы, перебили своих офицеров и ушли в горы. На вокзале площадная ругань и драки между пьяными офицерами. А старый князь все с тем же упорством настаивает, что нужно идти в Крым и биться до конца».

   Наконец, уже за рубежом, он, начиная с Константинополя, состоял в Русском совете при генерале Врангеле, ездил в Галлиполи, где сошелся с генералом Кутеповым, продолжал состоять членом Русского совета и в Белграде, а по отъезде оттуда генерала Врангеля переехал в Париж. Там он резко разошелся с прежним своим соратником по Конституционно-демократической партии П.Н. Милюковым, и не столько вследствие вызванного так называемой неотактикой распада партии, сколько вследствие его недоброжелательного отношения к остаткам Добровольческой армии. Но вот какую газетную заметку написал мой брат в 1923 году в Белграде, то есть в самый разгар его работы при остатках Добровольческой армии за рубежом и после всего пережитого им с этой армией на юге России и в Галлиполи. Заметка эта переведена на французский язык и предназначалась, очевидно, для помещения в иностранных газетах, но неизвестно, удалось ли это осуществить. «После потрясений войны человечество в смятении. Но это временно. Человечество нельзя вогнать в тупик, и мысль человеческая, сама природа человека пробьется в конце концов. В исторической перспективе человечество медленно, но неуклонно движется вперед. В это не только надо верить, но надо и работать в этом направлении. Вера без дел мертва. Я, лишенный Родины, испытывающий превратности беженства, верю в прогресс человечества, даже после такого смятения, таких потрясений, безумия и преступления, как мировая война. Необходимо подчинять частное общему, политические страсти, законы человеческие подчинять высшим, вечным законам истины и справедливости. В частности, необходимо моральное осуждение всеми цивилизованными народами и подавление ими воинствующего социализма, коммунизма и очага его – русского большевизма. Без уничтожения этого очага насилия и регресса мира на земле быть не может и эволюция человечества задерживается. А при дальнейшей эволюции человечества культурные национальные единицы дадут сочетание, в котором международные границы утратят теперешнее их политическое значение и угрозу миру. Необходимо здоровое национальное развитие государств. Я, убежденный пацифист (но отнюдь не антимилитарист), полагаю, что после кровопролитных войн, когда и победителям не сладко, проповедь пацифизма плодотворна. Но, считаясь с современной государственностью, с современным человечеством с его тысячелетними навыками и пережитками, пацифизм должен быть строго эволюционный, без всяких ломок и нивелировок, ведущих к большевизму и регрессу».

   Царствование императора Николая II с самого начала прошло в нарастании общественного движения против начавшегося в царствование Александра III усиления бюрократическо-авторитарного строя с ежегодно возобновляемым положением об усиленной охране и с урезыванием Великих реформ императора Александра П. Роковое разделение русских, по выражению, кажется, министра Кривошеина, на «мы» и «они», то есть на бюрократию и земщину, становилось все резче. К первой справа примыкали реакционно-черносотенные круги, а ко второй слева радикально-революционные. В центре находились элементы, которые могли бы быть связью между правительством и обществом, но при всем желании продуктивно работать и быть полезными оставались как бы между двумя стульями, как это часто бывает с умеренными элементами во время обостренной борьбы крайностей. Достаточно упомянуть фамилии нескольких лиц, которые и по своим убеждениям, и по социальному положению при правовом строе были бы просвещенными, но отнюдь не черносотенными и не реакционными консерваторами. По выражению, кажется, князя Вяземского, современника Пушкина, возрожденному ныне П.Б. Струве, «они были бы либеральными консерваторами». В условиях же тогдашнего режима они не смогли свои гражданские и патриотические чувства и устремления применять к работе в государственном аппарате и быть посредниками между «мы» и «они» при постепенном «спуске на тормозах» существовавшего строя. Они могли бы быть этими полезными тормозами, своего рода необходимыми, задерживающими центрами и для прогрессивных течений. В описываемое же время они вместо строительной и созидательной работы были отброшены или в общественное небытие, или же в ряды оппозиции. Вот некоторые имена: профессор Б.Н. Чичерин, бывший в самом начале восьмидесятых годов XIX столетия московским городским головой и от этой должности устраненный, затем в начале XX столетия князь С.Н. Трубецкой, бывший ректором Московского университета, и кратковременные: обер-прокурор Синода А.Д. Самарин и два министра внутренних дел – князь П.Д. Святополк-Мирский и князь Н.Б. Щербатов. Со всеми ними связывали нас или личные знакомства, или дружба наших семей. Мы и многие наши приятели, работавшие по преимуществу в земстве в качестве предводителей и председателей земских управ, чувствовали, что земское самоуправление, уездное и губернское, есть, как тогда говорили, здание без фундамента (мелкая земская единица и всесословная волость) и без крыши (земский собор). И при этом тогда, то есть в девяностых годах прошлого столетия, подход к этому вопросу был не столько политический, сколько деловой. Чувствовалась необходимость обмена мнений и информации по разным вопросам земского хозяйства, получившего тогда значительное развитие. Естественно, что мысль о необходимости иногда съезжаться возникла в Москве, и не только от того, что там, как в центре России, сходились 10 железных дорог, но и потому, что многие земцы приезжали в Московское губернское земство, богатое и составом деятелей, и средствами, получаемыми с обложения города Москвы, знакомиться с некоторыми образцово поставленными сторонами земского хозяйства. И вот мы: брат мой – предводитель дворянства Рузского уезда и я – председатель Суджанской уездной земской управы Курской губернии, в самом начале этого столетия как-то случайно, без определенно созданного плана, с двумя тоже общественными деятелями: ярославским земцем князем Д. И. Шаховским и звенигородским уездным предводителем дворянства Московской губернии графом Павлом С. Шереметевым – образовали инициативную группу, которая понемногу «обросла» еще несколькими близкими нам столичными и провинциальными общественными деятелями, которые решили съезжаться в Москву раза два или три в год, чтобы сговариваться насчет более успешного ведения некоторых отраслей земского хозяйства. Через год нас было уже более двадцати человек. Вот их перечень: граф В.А. Бобринский – председатель Богородицкой уездной земской управы Тульской губернии, князь Н.С. Волконский – председатель Рязанской губернской земской управы, граф П. А. Гейден – предводитель дворянства Опочевского уезда Псковской губернии, Ф.А. Головин – член Московской губернской земской управы, впоследствии председатель 2-й Государственной думы, князья Павел и Петр Долгоруковы, М.Д. Ершов – земец Богородицкого уезда Тульской губернии, Ф.Ф. Кокошкин – член Московской губернской земской управы, впоследствии член Учредительного собрания, убитый большевиками в петербургской тюремной больнице, князь Г.Е. Львов – председатель Тульской губернской земской управы, впоследствии глава Временного правительства, Н.Н. Львов – председатель Саратовской губернской земской управы, В.А. Маклаков – привлеченный к кружку в качестве секретаря, А.А. Муханов – черниговский губернский предводитель дворянства, Ю.А. Новосильцев – предводитель дворянства Темниковского уезда Тамбовской губернии, граф Д.А. Олсуфьев – предводитель дворянства Камышинского уезда Саратовской губернии, граф М.А. Олсуфьев – председатель Дмитровской уездной земской управы Московской губернии, В.М. Петрово-Соловово – земец Тамбовской губернии, Р. А. Писарев – земец Тульской губернии, А.А. Свечин – председатель Черниговской губернской земской управы, А.А. Стахович – предводитель дворянства Елецкого уезда Орловской губернии, М.А. Стахович – орловский губернский предводитель дворянства, Н.А. Хомяков – земец Смоленской губернии, впоследствии председатель 3-й Государственной думы, М.В. Челноков – член Московской губернской земской управы, впоследствии городской голова г. Москвы, князь Д.И. Шаховской, граф Павел С. Шереметев, Д.Н. Шипов – председатель Московской губернской земской управы, Н.А. Шишков – земец Самарской губернии. (В.М. Петрово-Соловово и Ю.А. Новосильцев, оба женатые на дочерях князя А.А. Щербатова, бывшего московского городского головы, были учениками и последователями Б.Н. Чичерина, принимавшего также участие в земстве Тамбовской губернии. Позже в московском особняке Новосильцева, унаследованном им от князя Щербатова, происходили иногда земско-городские съезды. На третьей дочери князя Щербатова был женат князь Е.Н. Трубецкой, так же как и его брат Сергей Николаевич – профессор-философ и талантливый публицист.) Потом число участников было более 30.

   Никакого устава наш кружок не имел, и задачи его не были формально определены. Было лишь установлено: новых членов принимать по единогласному выбору записками. Ко времени написания этих строк, то есть в 1941 году, большинства членов этого кружка уже не было в живых. В России были живы, насколько известно, лишь Ф.А. Головин, князь Д.И. Шаховской и граф П.С. Шереметев, а в эмиграции – В.А. Маклаков и я. Название кружку было дано «Беседа», и решено было так же назвать и издательство сборников на общественные темы. По мере нарастания оппозиционного политического настроения в стране, и в частности в земстве и в «Беседе», все более стало выявляться конституционное течение. Желательный строй его для России рисовался нам конституционно-монархическим. Кружок был отчасти зародышем земских съездов, а большинство его вошло в Конституционно-демократическую, или кадетскую, то есть К.-Д., партию, она же партия Народной свободы, а несколько членов в более правую партию «мирного обновления», лидерами коей в 1-й Государственной думе были граф П.А. Гейден и М.А. Стахович. Самым правым членом кружка можно считать Д.Н. Шипова, большого идеалиста, придерживавшегося славянофильской идеологии единения царя – помазанника Божия – с народом посредством совещательного народного представительства. По своему темпераменту и по своим политическим убеждениям он был человеком очень умеренным и выделялся главным образом как выдающийся земский работник. Но тем не менее он был впоследствии устранен министром Плеве из председателей Московской губернской управы. Некоторые члены «Беседы» вошли перед образованием Конституционно-демократической партии в коалиционную организацию «Освобождение». В этой организации члены «Беседы» и будущие конституционалисты составляли ее правое крыло, а она коалировала и с более радикальными группировками республиканцев и правых социалистов (как, например, фабианцев, народных социалистов и т. п.), добивавшихся социальных реформ мирным, конституционным путем. Из видных земских деятелей и будущих основателей, как Союза освобождения, так и Конституционно-демократической партии, в «Беседу» не вошли, например, такие лица, как И.И. Петрункевич и В.Е. Якушин, внук декабриста, хотя и близкие многим из нас, но слишком радикально настроенные по отношению к средней ее линии. После образования политических группировок и партий «Беседу» в некоторых кругах стали шутливо называть «палатой лордов». И в самом деле, в ее состав входили почти исключительно представители дворянства, родовой аристократии и крупного землевладения. Но сословно-эгоистического и реакционного духа западных аграриев в ней не было. «Беседа», как и образовавшиеся потом конституционные партии, была завершением того стремления русской интеллигенции всего XIX столетия увидеть в России правовой строй и представительный образ правления, которое началось с декабристов и даже ранее. И роковым несчастьем для России было то, что введение этого строя запоздало и пришло не данное добровольно сверху, а добытое требованиями снизу. Будь эта коренная реформа дана раньше, быть может, многих бед Россия могла бы миновать. И виною этому были и верхи, не сумевшие вовремя и смело пойти на политические реформы и уступки, и низы, революционно и террористически действовавшие и приведшие к роковым катастрофам 1825 и 1881 годов, повлекшим за собой такие же роковые реакции и задержки.

   «Беседа», после того как она сыграла известную роль хотя бы в некоторых слоях, в смысле оформления политических настроений и партий, просуществовала до 1905 года и за последние два года своего существования продолжала главным образом издательское дело. Один перечень заглавий изданных ею сборников уже рисует отчасти характер ее деятельности. Надо сказать, что эти сборники имели у публики большой успех и имели также, надо полагать, известное воспитательное влияние на тогдашнее общество. Успешному выполнению своих задач наше издательство было обязано удачному объединению в нем практических земских деятелей, так сказать, голоса земли, с живой и энергичной редакцией недавно народившегося тогда в Петербурге юридического журнала «Право», состоящей из выдающихся молодых ученых юристов-теоретиков В.М. и И.В. Гессенов, Набокова, Петражицкого, Лазаревского. По мере нарастания прогрессивно-политических настроений этот поначалу специально юридический орган приобрел и политическое значение и имел большое распространение. При помощи редакционно-издательского опыта вышеупомянутых лиц, ведших журнал «Право», «Беседа» издала несколько сборников, из которых некоторые были в два тома. Первый сборник носил название «Мелкая земская единица». Для нахождения авторитетных авторов статей, главным образом профессоров, в эту эпоху реакции, не могущих преподавать в русских университетах, пришлось мне объехать чуть ли не пол-Европы. Для описания местного самоуправления в Германии был приглашен известный берлинский корреспондент «Русских ведомостей» Г.Б. Иоллос, впоследствии член 1-й Государственной думы, убитый крайними правыми, профессор Эрисман – для Швейцарии, профессор М.М. Ковалевский – для Франции, П.Г. Виноградов, тогда профессор Кембриджского университета, – для Англии. Историю местного самоуправления в допетровской Руси вместо уезжавшего тогда для чтения лекций в Америку П.Н. Милюкова пришлось поручить инспектору одного из московских женских институтов, молодому историку М.Н. Покровскому, давшему нам очень дельную статью без всякой марксистской подкладки, позже социал-демократу и не доброй памяти комиссару народного просвещения большевистского правительства. Затем были еще изданы сборники «Нужды деревни», «Аграрный вопрос». Подготовлен к изданию был сборник «Общественное призрение в России и в других странах». Последним появился сборник «Государственный строй европейских стран». Редактором сборника «Аграрный вопрос» и автором его основной статьи был приглашен М.Я. Герценштейн, домовладелец особняка в Гранатном переулке в интеллигентско-дворянском квартале Москвы, ученый экономист и в то же время финансовый деятель-практик. Как политик, он вошел потом в Конституционно-демократическую партию и, принадлежа к ее правому крылу, был одним из главных авторов ее аграрной программы. Вскоре после роспуска 1-й Государственной думы, в которую он вошел депутатом от Москвы по настоянию Павла Дмитриевича, уступившего ему, как специалисту по первостепенному для России земельному вопросу, свою выдвинутую партией кандидатуру, он был убит темными личностями, подосланными крайне правыми организациями. Вскоре после него был убит и Г.Б. Иоллос, его друг детства. По своей природе и убеждениям они оба были мирные, культурные и умеренные прогрессивные люди буржуазного толка. После их смерти была воспроизведена трогательная их фотографическая группа, когда они были 17-летними приятелями-гимназистами Одесской гимназии. Может быть, не без влияния на их трагическую судьбу было то, что они оба по происхождению были евреями.

   Кажется, в 1904 году стал выходить в Москве маленькими синенькими книжками небольшой политический журнал «Московский еженедельник», издаваемый и редактируемый братьями князьями С.Н. и Е.Н. Трубецкими. В каких-то совещаниях по этому изданию, не помню, организационных или программно-редакционных, принимали участие и мы с братом.

   В политической организации «Освобождение» мой брат принимал ближайшее участие в так называемой группе А (так как вся организация была разбита на маленькие группы, рассеянные по столицам и по всей России). Группа А находилась в Москве и отчасти исполняла вместе с одной петербургской группой функции Центрального комитета. В состав ее входили кроме нас двоих князь Д.И. Шаховской и профессора П.И. Новгородцев, В.И. Вернадский и С.А. Котляревский. Официальным органом этой организации, как известно, был журнал того же наименования, издававшийся сначала в Штутгарте, а затем в Париже эмигрировавшим тогда П.Б. Струве. Мой брат был в числе основателей и членов центральных комитетов как Союза освобождения, так и Конституционно-демократической партии. Он был патриотом последней, настаивая, как это видно и по его воспоминаниям, на сохранении ее уже в эмиграции, когда партия стала распадаться, и упорно называл происшедший в ней раскол, произведенный главным образом Милюковым, отколом. И хотя не следует преувеличивать удельного веса эмиграции вообще, но, разумеется, значение русской так называемой политической эмиграции могло бы быть больше и ее роль активнее, если бы в ней удалось создать сплоченное национальное государственное коалиционное ядро, оставив роскошь политических оттенков и разногласий, и то в минимальных пределах, до времени возвращения к реальной политике на родине в связи с существующими там силами и настроениями.

   Во время Русско-японской войны брат ездил на Дальний Восток во главе пяти санитарных отрядов. Я мало знаю про этот период деятельности брата. У меня не сохранилось о нем письменного материала, и рассказов брата о его работе во время Русско-японской войны я также не припоминаю. Во-первых, мы мало в то время виделись, а затем главное наше внимание было поглощено нарастающими общественными настроениями внутри страны. Меня выписала тогда в Петербург наша родственница графиня. Е.В. Шувалова, снаряжавшая на свой счет санитарный отряд на Дальний Восток и предложившая мне стать во главе его. Но я отклонил это предложение, предпочтя продолжать мою работу в качестве председателя земской управы. На такое решение, очевидно, повлияло то, что эта несчастная война, долженствовавшая завершить естественный рост и Drang nach Osten России, но легкомысленно и несвоевременно вызванная предпринимательской авантюрой небольшой клики петербургских дельцов и проведенная без достаточной подготовки и осведомленности, не создала в стране достаточного подъема.

   Про земско-городские съезды и их роль в политической жизни России того времени достаточно писалось. Упомяну лишь про участие в них моего брата и про некоторые характерные эпизоды. Брат все время был деятельным членом организационного комитета, часто председателем съездов и предоставлял для большинства заседаний бельэтаж нашего московского дома. Эти съезды, доходившие под конец до 200 человек и более, подобно предшествовавшим совещаниям «Беседы», хотя официально и не зарегистрировались, но не были конспиративными и имели организационно-инициативный орган. Про них говорилось на земских собраниях, писалось в газетах, на них съезжались лица, совсем между собой незнакомые. В одной из комнат был расставлен большой стол с продажей политической легальной литературы, главным образом сборников «Беседы» и многочисленных ростовских брошюр Парамонова. Продавались и некоторые иностранные сочинения по государственному праву. В другой комнате был платный буфет с чаем и закусками. Некоторые заседания сняты на фотографиях, между прочим, на одной из них изображена группа участников съезда, снятых на балконе. На другой фотографии снят момент, когда председательствовавший тогда брат, стоя, что-то говорит. На третьей – когда в зал заседания явился полицеймейстер Носков, стоящий около председателя и предлагающий собранию разойтись, а В.А. Маклаков что-то горячо возражает и жестикулирует. На одном из этих заседаний выдвинулась и позднейшая кандидатура в председатели Государственной думы С.А. Муромцева. Обыкновенно президиум сидел вместе с организационным комитетом за длинным столом на одном уровне со всем залом. Иногда, особенно при неопытных председательствующих, многолюдные собрания принимали несколько хаотический характер. Когда председательствующим был намечен С.А. Муромцев, то он, невзирая на нетерпеливость некоторых из участников съезда, торопившихся кто по делам, кто на поезд, потребовал, чтобы для председателя было устроено возвышение. Прошло минут двадцать, пока бегали в дворницкую и по сараям, достали несколько пустых ящиков, чем-то их покрыли и водворили на них кресло и столик председателя. И вот на этом подиуме возвысилась величавая фигура Муромцева, который тихим голосом и неторопливой, но внушительной манерой говорить так овладел собранием, что без всяких с его стороны внешних проявлений власти, напоминаний или звонков можно было слышать, как муха пролетит, и все голосования и резолюции проходили быстро и в полном порядке. При обсуждении вопроса об автономии Польши на земско-городском съезде в начале сентября 1905 года Павел Дмитриевич сказал следующее: «Для меня польский вопрос не есть только вопрос политический, но является и моральной проблемой, и делом народной совести России. Не вижу возможности половинчатого решения вопроса. Единственный выход, на котором можно согласиться, – есть восстановление независимой Польши».

   Для того времени подобное заявление даже для прогрессивной среды являлось очень смелым.

   Брат был также участником депутации (в июле 1905 года), посланной земско-городским съездом к государю, к которому князь С.Н. Трубецкой обратился со своей замечательной речью, умолявшей его, не опираясь на отдельные сословия, внять голосу всей страны и провести некоторые необходимые реформы, которые дали бы возможность царю вместе с народом мирно вести страну по пути преуспеяния. Я хотя и был тоже избран в эту депутацию, но не поехал, предугадывая бесплодность этого шага ввиду слабоволия бедного государя и ежедневного давления на него его ближайшего окружения в противообщественном направлении. И хотя мой прогноз, к несчастью, отчасти оправдался, но с тактической и политической стороны поведение брата в данном случае было правильнее. Надо было, хотя бы для очищения нашей совести, людям в нашем положении сделать все шаги, хотя бы кажущиеся почти безнадежными, для достижения мирного разрешения надвигавшегося кризиса. Как известно, жизнь пошла по иному пути. Разразилась всеобщая забастовка, реформа была вынужденной, и только после этого созваны были «лучшие люди», как назвал в своей приветственной речи в Зимнем дворце государь прибывших в Петербург членов 1-й Государственной думы.

   Последним многолюдным собранием земско-городских съездов было, кажется, то, которое происходило в октябре 1905 года во время всеобщей политической забастовки в темной Москве без газа и электричества. В большой зале нашего дома, еле освещенной несколькими свечами и керосиновыми лампами, в первом часу ночи царило нервное выжидательное настроение. Вдруг в залу вбегает, запыхавшись, сотрудник «Русских ведомостей» А.Н. Максимов и громко заявляет, что только что восстановлена телефонная связь с Петербургом и получено сообщение, что дана конституция. И к концу его слов, как будто по нарочитому мановению какого-то театрального «начальника эффектов», в зале вдруг засветились все электрические люстры и канделябры. Поднялся гром голосов, председательствующий прокричал несколько слов и с трудом немного успокоил собрание. Последовало несколько кратких речей, и почти все направились в литературно-художественный кружок, тогдашний центр общественной и артистической Москвы.

   В 1906 году при выборах депутатов в 1-ю Государственную думу брат, как выше было сказано, снял свою кандидатуру, выдвинутую Московским городским комитетом, в пользу М.Я. Герценштейна. Сейчас же после выборной кампании в 1-ю Государственную думу, задержавшей его ежегодную весеннюю поездку за границу, брат на этот раз поехал лишь на две недели и, как обычно, в Италию и затем через Ривьеру в Париж, где пробыл всего четыре дня. Здесь он встретился с В.А. Маклаковым, прямо приехавшим в Париж тоже после московских выборов. Тут они сделались жертвой неправильных слухов, будто они оба, и даже от лица Конституционно-демократической партии, противодействовали заключавшемуся в Париже русскому правительственному займу накануне созыва Государственной думы. Эти слухи затем расширились в Петербурге и сделались предметом не только случайно возникающих сплетен и пересудов, но отчасти и злостных нападок со стороны противников партии справа и слева по мотивам прямо противоположным. Правые обвиняли кадетов в противогосударственных действиях, а левые в недостаточной оппозиционности. Я считаю нужным остановиться на выяснении этого вопроса более подробно, так как он, несмотря на его давность, имеет и некоторый исторический интерес, давая в свое время врагам К.-д. партии возможность обвинять ее в негосударственности. И этими слухами были введены в заблуждение некоторые авторитетные люди, оперировавшие неверными сведениями уже в эмигрантской печати и тем их закрепившие. Я же, кроме того, считаю своим долгом выступить в защиту моего брата, так как он сам этого не делал, когда это были лишь слухи и сплетни, а когда они получили закрепление в печати, его уже не было в живых. Вот что пишет В.А. Маклаков в своей статье «Из прошлого» в № 66 «Современных записок» о легенде кадетского противодействия займу 1906 года: «В свое время об этом было много рассказов неточных и фантастических. Зная, что он ни в чем не повинен, Долгоруков равнодушно и даже насмешливо слушал, какую напраслину на него распускают, не спорил и никому не отвечал. А между тем он еще до поездки своей за границу председательствовал на московском заседании Центрального комитета К.-д. партии, на котором было решено отнестись отрицательно к предложению более радикальных группировок участвовать в кампании против займа».

   Брат случайно ехал в одном поезде с Маклаковым до Варшавы. Вот что последний пишет в вышеупомянутой статье: «Мы расстались в Варшаве. Долгоруков собирался позднее приехать в Париж, и я оставил ему свой адрес. Разговора о займе у нас с ним не было. Мы собирались отдыхать от всякой политики… Тут (в Париже) мне сообщили, насколько здешняя эмиграция поглощена вопросом о займе; что образовался франко-русский комитет для противодействия займу; что здесь все удивляются, почему кадеты в этом вопросе стоят в стороне».

   Затем В. А. Маклаков рассказывает, как этот комитет настаивал, чтобы он посетил министра финансов Пуанкаре, вместе с членом комитета Жильяром. Когда же он отказывался вследствие отрицательного отношения его партии к участию в агитации против займа и вследствие хотя бы того, что время для такой агитации пропущено, ибо заем тогда уже был заключен и уже печатались заемные листы, то они уверяли, будто французам важно познакомиться с приехавшим из России членом партии, только что победившей при выборах в Государственную думу. Маклаков, однако, колебался, тем более что Жильяр внезапно уехал из Парижа и ему пришлось бы ехать на назначенный прием одному. Но как раз в тот день, когда было назначено посещение Пуанкаре, к нему неожиданно входит только что приехавший в Париж Павел Дмитриевич, раньше знавший Пуанкаре по пацифистским конгрессам, который даже посетил брата в свою бытность в Москве. Брат согласился на просьбу Маклакова поехать к Пуанкаре. Визит их был короток, и Пуанкаре удивил их неожиданным для них сообщением, что Совет министров решил поставить условием, чтобы получаемые по займу деньги могли расходоваться лишь с разрешения Государственной думы. Это, собственно, было понятно само собой, так как воспользоваться займом до созыва Государственной думы нельзя было успеть. Но понятен был интерес, который проявляли члены французского правительства к членам либеральной партии, которая будет составлять большинство Думы, тогда как до сих пор во Франции знали больше радикальную и революционную русскую эмиграцию обыкновенно социалистического направления. В этом же убеждает и бывший перед тем у Маклакова длинный и интересный разговор с тогдашним министром внутренних дел Клемансо, который касался всевозможных политических тем и менее всего вопроса о займе. Из слов, сказанных Клемансо, что теперь, когда заем уже заключен, не имеет смысла агитировать против его реализации, можно было заключить, что тогдашняя русская эмиграция обращалась к нему с таким предложением. В. А. Маклаков пишет: «Жильяр (член франко-русского комитета) за два или три дня до отъезда из Парижа пришел с новым предложением. Так как правительство (французское) решение уже приняло, то с этой стороны нечего было делать. Но комитет задумал обращение к обществу путем воззвания в газетах и расклейки афиш. Нас Жильяр спрашивал, согласны ли мы присоединиться к воззванию и дать наши подписи не от себя лично, а от партии. А если мы не захотим подписать общее с комитетом воззвание, то согласимся ли написать его отдельно. Конечно, мы не хотели».

   Между прочим Клемансо сказал: «Банкиры сумеют всучить его (заем) публике. Я сам советовал своей прислуге подписаться на этот заем. Не может же всякий консьерж по поводу займа делать политику».

   Есть основание думать, что представителям франко-русского комитета удалось проникнуть не только к Клемансо и Пуанкаре, но и к президенту республики Фальеру. В.А. Маклаков не отрицает, что члены К.-д. партии, как, вероятно, и многие русские, интересующиеся политикой, жалели, что заключение займа не было отложено до созыва Думы. После того как в беседе с Клемансо о займе было сказано лишь несколько слов, разговор касался других интересующих обе стороны вопросов и часть его передана в вышеупомянутой статье Маклакова.

   Насколько неверные слухи о противодействии в Париже заключению займа со стороны Маклакова и брата были распространены, свидетельствует то, что даже такое лицо, как тогдашний лидер Конституционно-демократической партии П.Н. Милюков, который, казалось бы, должен был знать дела партии и имел собственноручно написанное объяснение брата, поверил этим слухам. Тем более простительно, что этим укоренившимся слухам поверило и еще более напутало такое лицо, как Эрио, который в середине тридцатых годов в палате заявил, что русские либералы, как, например, Милюков, грозили в свое время непризнанием займа. Вполне понятно, что Эрио в этом давнишнем и чужом деле не слишком разбирался и не делал различия между теми или другими представителями кадетской партии и членами франко-русского комитета. Ведь даже П.Н. Милюков вот что пишет через тридцать лет после описываемых событий в своей статье «Русские либералы и заем 1906 года», в «Последних новостях» от 5 марта 1936 года: «Мне пришлось ответить г. Эрио печатно, что ни я, ни партия Народной свободы не вели подобной пропаганды, но, напротив, партия дезавуировала (как позже будет видно из слов профессора Н.И. Кареева, такого факта дезавуации никогда не было. – П. Д.) некоторых своих членов, когда были получены сведения, оказавшиеся, как увидим дальше, неверными, что эти члены агитируют в Париже против признания займа. Я пояснил в интервью, данном газете Liberte, что речь идет о двух членах партии: покойном Павле Дмитриевиче Долгорукове, расстрелянном впоследствии большевиками, и В.А. Маклакове. Должен признать, что и сам я до последнего времени разделял мнение, что такая пропаганда с угрозой неплатежа действительно велась обоими этими членами в Париже. Но теперь появились подробные объяснения В.А. Маклакова (в только что вышедшей книжке «Современных записок»), и мне удалось найти в моих старых бумагах краткое, но точное и обстоятельное объяснение князя Долгорукова, которое показывает, что я был не прав по отношению к моим партийным товарищам и что они в данном случае вполне разделяли мнение партии». Это откровенное публичное признание П.Н. Милюкова своей ошибки нельзя не оценить как весьма почтенный и честный акт. Лучше поздно, чем никогда. Кстати, приведу здесь дальнейшие строки из той же его статьи, рисующие отношение К.-д. партии к вопросу о дезавуации правительственных займов вообще: «К факту заключения займа перед самым созывом Думы, как к попытке освободиться от ее политическиго воздействия на правительство, мы все относились отрицательно. Но отсюда еще далеко до той заграничной кампании против займа и (буду говорить словами тогдашней моей статьи в «Речи») до тех прямых и формальных угроз банкротством, которых требовали от нас группы более левые. Нечего и говорить, что все толки о каких-то прямых дипломатических переговорах о займе между партиями и иностранными правительствами – толки, так усердно распространявшиеся с целью дискредитировать партию, – есть сплошная ложь и клевета. Я указал тогда же, что требования левых «финансового бойкота» правительства не новы: уже с 9 января 1905 года они обращались сначала к земским и городским съездам, потом к К.-д. партии, но что многочисленные посетители митингов партии Народной свободы должны хорошо помнить ее всегдашнюю аргументацию против непризнания долгов. А затем я формулировал точку зрения партии следующим образом: «Партия всегда считала, что ни одно правительство не может отказаться от исполнения обязательств, принятых на себя предыдущим законным правительством; и как бы высоко ни поднимались волны партийной полемики, эта аксиома политической азбуки не забывалась представителями партии».

   И насколько эти слова П.Н. Милюкова по отношению к партии верны, настолько же его тогдашние утверждения о дезавуировании партией В.А. Маклакова и Павла Дмитриевича Долгорукова не соответствуют истине, что видно из напечатанного в сборнике «Право» отчета кадетского съезда в апреле 1906 года, то есть после их заграничной поездки. Председателем съезда предложен был князь Павел Дмитриевич Долгоруков, и Н.И. Кареев от лица Петербургского городского комитета мотивировал это такими словами: «За последнее время это уважаемое имя трепалось, делались попытки облить потоками грязи, мы все очень рады возможности протестовать против этого. Мы должны заявить, что нашим председателем должен быть князь Долгоруков».

   Предложение Кареева было принято при общих рукоплесканиях. Если даже Милюков сам был введен и ввел других в заблуждение, то тем более простительно, что такое лицо, как тогдашний министр финансов граф В.Н. Коковцов, ведший в 1906 году в Париже переговоры о займе, стоявший далеко от русских партийных дел и не имевший ни нужды, ни желания в них разбираться, стал жертвою ходивших потом слухов по поводу эпизода, в общем незначительного и для него никакого значения не имеющего. Вот что он пишет на стр. 155 и 156 т. I своих воспоминаний, изданных им уже в эмиграции, более четверти века после событий, им описываемых, и семь лет спустя после смерти брата. Во время посещения им президента республики Фальера последний сказал: «Но вы должны быть готовы к тому, что это (то есть заключение займа. – П. Д.) пройдет не совсем гладко, потому что здесь находятся ваши соотечественники, которые ведут самую энергичную кампанию против заключения займа».

   Затем приводится рассказ Фальера, как он, благодаря посредничеству Анатоля Франса, принял русских, которые неожиданно для него заговорили о займе. Имен их он графу Коковцову не назвал.

   «Из слов президента республики я понял, что визит к нему был сделан после того, как попытка этих русских людей добиться свидания с министром финансов (Пуанкаре) не увенчалась успехом. Впоследствии имена этих двух лиц стали всем известны: князь П.Д. Долгоруков и граф Нессельроде. В бытность мою в Париже я нигде не встречался с ними, но впоследствии в заседаниях Думы мне не раз приходилось публично выступать по этому поводу, и всякий раз на мое заявление об этом печальном эпизоде со скамей оппозиции неизменно раздавалось: «Опять министр финансов рассказывает басни, которых никогда не было».

   Благодаря авторитетности автора этих строк и категоричности его утверждения у читателя получается впечатление, что мой брат был у президента Фальера, и притом после того, как ему не удалось добиться свидания с министром финансов Пуанкаре. А между тем брат был только у последнего и, как выше было сказано, случайно и короткое время и после того, как заем был уже заключен. А на стр. 152 граф Коковцов говорит как раз про Пуанкаре: «Его содействию я обязан главным образом тем, что не уехал из Парижа с пустыми руками».

   У президента же Фальера брат совсем не был и свидания с ним не добивался. Надо полагать, что во время посещения графом Коковцовым Фальера брата еще не было в Париже, так как Фальер говорил о могущих встретиться затруднениях для заключения займа, тогда как ко времени приезда брата в Париж заем уже был заключен. После появления воспоминаний графа Коковцова ко мне стали обращаться его читатели, а иногда обращаются и до сих пор, с недоуменным вопросом, каким образом Павел Дмитриевич мог участвовать в таком акте? Было даже несколько случаев, когда лица, думавшие, что это я противодействовал в Париже заключению займа, упрекали меня в этом антигосударственном образе действий. Я должен оговориться, что из чтения воспоминаний графа Коковцова и, главное, из моей с ним переписки я вынес впечатление, что он, по-видимому, с полной добросовестностью отнесся к своему освещению данного эпизода так, как он ему действительно представлялся, и лишь случайно и главным образом благодаря авторитетности своего имени подкрепил циркулировавшие в свое время неверные слухи.

   Вот что пишет граф В.Н. Коковцов в своем письме ко мне, написанном 4 сентября 1941 года: «Из страницы 156 (моих воспоминаний) с очевидностью выясняется, что в бытность мою в Париже я не имел никакого понятия о том, кто именно из русских общественных деятелей находился в Париже во время заключения этого займа и кто из них посещал президента республики Фальера».

   И далее: «Указывается совершенно определенно, что президент не упомянул мне ни одного имени. Слухи о волнующем Вас событии, конечно, ходили. Из думских кругов они неизбежно переходили в так называемые «кулуары», а из них перекочевывали и в газетные круги».

   В. А. Маклаков 6 октября 1941 года пишет графу Коковцову: «Насколько я понимаю, ему (Петру Дмитриевичу Долгорукову) больно, что Вы как будто продолжаете думать, что именно его брат вел кампанию против займа и с этой целью был у Фальера. Ему хотелось бы слышать от Вас, что Вы теперь этого не думаете. В Вашем письме ко мне Вы пишете: «Истинное восстановление истины принадлежит целиком Вам, а вовсе не мне». Если эту фразу можно понять так, что мой рассказ о том, что делал Долгоруков в Париже, считается истиной, которую я восстановил, то это Ваше суждение и было бы для него тем самым успокоением, которое он так хотел получить».

   Мне же В.А. Маклаков пишет от 9 октября 1941 года: «Я позволил себе указать графу Коковцову, что если мой рассказ о происходившем в Париже он считает «восстановлением истины», то это было бы для Вас очень дорого, и просил его разрешения сообщить Вам его. На это я получил ответ, который кончается такими словами: «Не разрешите ли мне вернуть Вам всю мою переписку с князем Долгоруковым и просить Вас ответить ему так, как Вы сами наметили в Вашем последнем письме ко мне. Я всецело присоединяюсь и к Вашему объему ответа, и к его формулировке». Рад, что я (то есть В.А. Маклаков), который больше всех виноват в том, что Павел Дмитриевич оказался как бы замешанным в это дело, смог, хотя и поздно, опровергнуть распущенную про него неправду».

   В 1907 году брат был выбран от города Москвы во 2-ю Государственную думу, которая собралась в феврале и просуществовала всего 3 х /'г месяца, будучи настроена еще непримиримее к правительству, чем 1-я Дума. Во 2-й Думе Конституционно-демократическая фракция, в которую входил брат, уже не составляла ее большинства, как в 1-й Думе. Усилились левые группы, и появилась партия правых. Вся сессия прошла в непрерывном остром бое между «мы» и «они», то есть между правительством и оппозицией. Особенно бурлили и резко выступали социал-демократы со своими темпераментными кавказскими ораторами и социалисты-революционеры, вместо прежней более неопределенной фракции трудовиков. Мне пришлось быть лишь на одном заседании этой Думы, происходившем в аванзале Таврического дворца, вследствие обвалившегося ночью потолка в зале заседаний. Брат не выступал в Думе с речами; он только вносил несколько раз разные деловые предложения, и по большей части от имени Конституционно-демократической фракции, например о порядке перехода к очередным делам, о проектах резолюций и т. п. Между прочим он говорил по вопросу об отправке приветственной телеграммы Финляндскому сейму. Он вообще не был речист и не претендовал на роль оратора. А для обостренной, часто митинговой атмосферы этой Думы он совсем не подходил. Он по своим наклонностям был, безусловно, политиком в настоящем и буквальном смысле этого слова, происходящего от греческого ????? – город, то есть гражданином, государственником, а не тем, что у нас иногда подразумевается под этим словом, а именно политиком, играющим в партийные бирюльки. Нужно оговориться, что политиком у нас можно было быть лишь настолько, насколько русская действительность это позволяла. И нельзя было равняться, например, с такой страной, как Англия, в которой политическая свобода слова завоевана уже давно, где имеются целые династии политиков – государственных деятелей, где в университете преподается ораторское искусство и устраиваются показательные парламентские заседания. А у нас в младенческие годы представительного образа правления политическими ораторами являлись главным образом представители интеллигентских профессий, в которых наиболее приобреталась привычка к публичным выступлениям, как, например, адвокаты, профессора, земские и городские деятели. Вследствие того что представительный образ правления у нас был недавно завоеван снизу, большинство думских ораторов было оппозиционно настроено и к ним примкнули радикальные и в большинстве малокультурные митинговые ораторы левых секторов. У многих наших политиков того времени не могло быть достаточно государственных навыков, а иногда и государственного смысла, вследствие отсутствия у них привычки к ответственной, созидательной государственной работе. Эти навыки, переходившие порой в рутину, были у чиновничества, а требования жизни, проявляющиеся иногда в бурливой форме, у земщины. Рознь между «мы» и «они» в первых Думах не только не уменьшалась, но, напротив, увеличивалась, и отношения обострялись.

   К моему брату, по его политической ориентировке, подходило определение «консервативного либерала», то есть определенного и стойкого либерала, но умеряемого достаточным количеством задерживающих центров. Сторонник социальных реформ, он был противником социализма с его классовой борьбой и обобществлением орудий производства. Будучи истинным демократом, опять-таки в правильном смысле этого слова, он не был снобом радикализма, чем грешили у нас некоторые представители буржуазии и промышленности. Он не был ни народником, ни кающимся дворянином, ни толстовцем-опрощенцем. В нем были одновременно с искренним демократизмом некоторые характерные черты русского барина. Очень показателен для его политической физиономии тот факт, что никакого участия не только в подготовке, но и в разговорах о предполагавшемся дворцовом перевороте он не принимал, что видно из книги СП. Мельгунова «На путях к дворцовому перевороту», в которой автор книги отмечает «большое для того времени беспристрастие князя П.Д. Долгорукова».

   В начале 1911 года Павлу Дмитриевичу пришлось оставить и должность предводителя дворянства. Так как я в то время жил с семьей почти безвыездно в своем курском имении и почти не видался с братом, то и тогда, вероятно, не знал сути и подробностей, сопровождавших это обстоятельство, а позже, во всяком случае, забыл их. Поэтому привожу в качестве свидетельских показаний письма двух запрошенных мною по этому вопросу лиц уже после смерти брата. Вот что писал мне 21 апреля 1928 года из Сербии покойный М.В. Челноков, бывший московский городской голова: «Против Павла Дмитриевича поход открыл губернатор, привлекши его к ответственности за «превышение власти» по статье, лишающей права участвовать в выборах. Обвинение было нелепое. В Московской губернии во всех уездах всегда крестьяне засыпали семена, а весной их для посева разбирали без разрешения губернского присутствия, а с согласия уездной земской управы и предводителя. Понятно, Павел Дмитриевич следовал общему порядку и разрешал семена разбирать. В Московской губернии хлебные магазины всегда служили только для хранения семян, а продовольственные запасы хранились в процентных бумагах. Поэтому крестьяне, не трогая продовольственных средств, на семена смотрели как на свою собственность и сдавали их в магазин для удобства – на хранение; даже не допускалась мысль, чтобы возможно было отказать в выдаче. Павел Дмитриевич, получив запрос от губернатора, ответил ему, что разобрать семена он разрешил, как делал всегда и как делается испокон веку во всей губернии. В ответ на это последовало привлечение его к ответственности. Уездная земская управа, которая должна была бы разделить ответственность с Павлом Дмитриевичем, была оставлена в покое, так же как двенадцать остальных предводителей и уездных земских управ, поступавших совершенно так же, как Павел Дмитриевич. В этой постыдной истории интересно отношение князя Павла Дмитриевича к своим коллегам по Дворянскому собранию. Князь остался совершенно спокоен, сохранил лично хорошие отношения с предводителями и только иногда над ними иронически подшучивал».

   В конце 1940 года я запросил проживающего в Париже нашего знакомого москвича В.Ф. Малинина, не помнит ли он что-нибудь об этом деле. Вот что он мне написал: «По вопросу о вашем брате князе Павле Дмитриевиче могу Вам сообщить, что, будучи членом Московской городской управы от 1907 до 1917 года, я отлично помню свое участие в составе особого присутствия Московской судебной палаты с сословными представителями при разборе дела о Павле Дмитриевиче вместе с несколькими другими лицами по обвинению в сообщничестве по подстрекательству крестьян Рузского уезда к неисполнению ими каких-то обязанностей, каких – точно не помню. Отлично помню, как Павел Дмитриевич отказался от защитника и защищался сам. Князь был признан виновным, наказание же состояло в отчислении от должности предводителя по суду, что по закону лишало Павла Дмитриевича возможности занимать вообще выборные должности. Этого, конечно, и добивались не столько дворяне, сколько правительство. Я, как Вы знаете, будучи не левым, чувствовал искусственность процесса, как способа изъятия Павла Дм. из общественной деятельности, и поэтому остался при особом мнении».

   Следствие и дело тянулись очень долго. Начались перед выборами в 3-ю Государственную думу, в которых он, как подследственный, не мог участвовать, и закончились в декабре 1910 года. «Возможно, – добавляет В.Ф. Малинин, – что в связи с этим приговором последовало и лишение придворного чина камергера». Я не имею никаких данных утверждать, чтобы этот приговор с формальной стороны был неправильным. Однако надо иметь в виду, что в общем специально введенный для политических процессов суд с сословными представителями по своей объективности был ниже суда присяжных и более способен поддаваться административному давлению, как и вообще суд времен министра юстиции Щегловитова. А что касается лишения придворного звания, то не надо забывать, что подобной каре подверглись в ту эпоху и такие лица, как черниговский губернский предводитель дворянства А.А. Муханов и В.Д. Набоков, которые, будь в России правовой строй, были бы консерваторами чистейшей воды и вернейшей опорой трона.

   Во время Великой войны мы с братом оказались в двух соседних армиях на Галицийском фронте: он в 3-й армии генерала Радко-Дмитриева на Краковском направлении, в качестве начальника санитарного отряда Всероссийского союза городов, а я в 8-й Брусиловской на Перемышльском направлении, призванный в качестве прапорщика запаса армейской кавалерии. Несколько раз до меня доходили похвальные отзывы о деятельности санитарного отряда, действовавшего под его начальством. Раз только съехались мы с ним весной 1915 года на два дня во Львове в военно-тыловой обстановке. Припоминается мне посещение нами нашего хорошего знакомого Н.А. Хомякова, председателя 3-й Государственной думы, в то время главноуполномоченного российского Красного Креста. Помню, с каким интересом он расспрашивал нас, приехавших с фронта, о настроениях армии. Тогда уже началась тревога, связанная с недостатком боевого снаряжения, с огромными нашими потерями и с дрогнувшим уже кое-где настроением наших солдат. О полном развале армии в конце войны и о гражданской войне брат пишет в своем очерке «Великая разруха».

   Этот период жизни брата хотя и косвенно, но достаточно ярко изображен в его статье, написанной тогда же, но нигде не напечатанной, воспроизводимой ниже полностью.



<< Назад   Вперёд>>