Филиппа Козьмича знобило. Прилег на жесткое ложе, укрылся полой солдатской шинели. Пригрелся. Озноб перестал бить, сотрясать тело. И мысль жива. Это его, как ни странно, обрадовало. Он может думать... Как ему теперь мало, оказывается, надо... Только и всего, что побыть наедине с Надей-Надюшей — какое это чудо... Он приготовился «слушать» голос своей Нади-Надюши, как он всегда ласково называл свою юную жену.
...Бывало, после очередного боя — черный, злой, еще не остывший от атак, прискачет Миронов к дому, где они с Надей-Надюшей квартировали, кинет повод ординарцу, ворвется в горницу и хрипло прорычит: «Пить...» Надя-Надюша с поклоном, по старинному казачьему обычаю, поднесет ему жбан прохладного квасу, наблюдая, как жадно и шумно он пьет... Потом поможет снять портупею с шашкой. Гимнастерку... Смуглый, мускулистый...
Поможет обмыть холодной водой тело до пояса. Чистым полотенцем оботрет, мягкими движениями подведет к кровати и ласково скажет: «Приляг... Отдохни... Приди в себя...» Напряжение спадало, и он, успокоенный, кажется, даже задремывал под лепет этих пахнувших юностью губ...
Потом мир восторга и страсти возникал в нем, от сильного волнения он вздрагивал и теснее прижимался к ее телу... Она сидит рядом, руками шею обовьет и начинает рассказывать, как на фронт попала, как повстречала лихого донского казака... Он любит эти короткие мирные минуты. И, чтобы продлить их дольше, Миронов часто переспрашивал, просил еще раз рассказать с самого начала: «Неужели все правда?» — подыгрывал он ее рассказу. «Как на духу перед священником», — отвечала она. «Рассказывай...» — «Итак, исповедь мою послушай, мой господин и повелитель... — Ласковый голос ее журчал над ухом... — Родилась я в самом начале века, в 1900 году...» — «Подожди, — перебивал Миронов Надю-Надюшу. — Тебе восемнадцать, а мне сколько? Сорок шесть... С ума сойти... Не говори больше, в каком году ты родилась». — «Не буду. Но я не чувствую никакой разницы. Ты молодой. Горячий. Сильный. Смелый до отчаянности. Таких женщины любят. Я?.. Я без ума от тебя. От твоих жестких, крутых рук. Ты в ласке, как в атаке... Я всегда этого жду, волнуюсь. В мыслях переживаю, жду, когда ты набросишься... А потом становишься ласковым и покорным, как ягненок... Мне нравятся эти резкие переходы в тебе. Очень... Жадность твоя... Я никого никогда не буду любить, как тебя...» — «Может быть, и правда...» — полусонно шевелил он губами. «Не веришь?..» — «Верю. Может быть, в этом и есть суть и мудрость наших исканий... Рассказывай дальше, только не повторяй...» — «Хорошо, не буду повторять, что я родилась в самом начале нашего беспокойного и бурного века...»
— Откуда ты такая взрослая и мудрая?
— Из войны... Из любви к тебе.
— Ты мое чудо. Допустим, завтра останусь жив, и ты будешь вот так сидеть со мною?
— Вечно.
— Нельзя. Тебе — двадцать, мне — сорок восемь...
— Кто запрещал об этом говорить?.. Не думай об этом. Ты красив. Умен. Отважен. Крепок...
— Как старый дуб, аж топор звенит, когда рубишь...
— Поэтому и шашки вражьи отскакивают.
— Ты мое чудо.
— И все равно, у тебя на первом месте война и правда, а уж потом — я.
— Не знаю... А если все — на первое место?..
— Такого не бывает. Ты всю жизнь будешь искать правду. А это как в детстве, бег за радугой после дождя.
— А ты — как дождь, упавший на потрескавшуюся от зноя землю. И поэтому все, что я вижу, мир вокруг — все это ты. Это я точно знаю... На сегодня хватит — у нас впереди целая вечность. Или — один бой и тоже... вечность... Но пока живу, надеюсь.
<< Назад
Вперёд>>
