В тылу деникинского фронта

В октябре 1919 года, в момент наивысшего военного успеха, события на огромной территории, захваченной войсками генерала Деникина, приняли чрезвычайно тревожный оборот.

Не прекращавшиеся трения между белым командованием и казачьими областями обострились после освобождения их от большевиков. Донское и кубанское казачество по своей численности являлось главной силой в рядах деникинских войск, и казаки желали иметь голос в решении вопросов внутренней жизни страны. Однако их мнение отражало по преимуществу местные интересы. Среди политических деятелей Дона и особенно Кубани было немало людей, придерживающихся мысли, что казачья борьба с советской властью должна вестись только до окончательного освобождения их областей от коммунизма. На этой почве конфликт казачества с Главным командованием принимал все более резкие формы. Генерал Деникин продолжал исповедовать идею "самой широкой автономии частей русского государства и крайне бережного отношения к вековому укладу казачьего быта". Но на деле ему неоднократно приходилось вмешиваться во внутренние дела казачьих областей. Это раздражало и создавало напряженную атмосферу взаимного недоброжелательства, которое со временем неизбежно должно было проникнуть в казачьи войска и тем самым отразиться на их боеспособности.

Еще тревожнее обстояло дело с моральным обликом самой надежной части деникинских войск, а именно Добровольческой армии. Несмотря на свое название, она уже с середины 1918 года фактически перестала быть "добровольческой". И трагедия заключалась в том, что наряду с действительно идейной группой офицеров, студентов, гимназистов, юнкеров и многих старых солдат в армию постепенно вливался чуждый и враждебный ей по духу элемент, зараженный духом корысти и преступности. Им в особенности отличалось пополнение, поступавшее в армию с Украины.

С конца 1917 года правительства на Украине сменялись одно за другим: Центральная рада, большевики, снова Центральная рада, гетманщина. Директория, петлюровщина и опять большевики. Все эти правительства занимались всевозможными реквизициями. Ни одно из них не пользовалось доверием и уважением народа.

Для деревни (лишенной текстильной мануфактуры) всякий город становился приманкой для грабежа и насилия, Повсюду бесчинствовали многочисленные атаманы, образовавшие вокруг себя партизанские банды из вооруженных крестьян (бывших солдат). В отместку за реквизиции зерна все эти атаманы: Шуба, Зеленый, Волынец, Струх, Соколовский, Палий, Ангел, Божко и в особенности атаман Григорьев, организовывали налеты на города.

К приходу Добровольческой армии на Украину слово "власть" и-связанное с ним понятие о какой-то законности и порядке окончательно утратили свое значение, особенно в глазах крестьянства.

И когда Добровольческая армия вступила на Украину, эта развращенная вольница частично попала в ее ряды. Разложение армии изнутри пошло ускоренными темпами. Но не следует делать вывод, что-только это было единственной причиной морального разложения Добровольческой армии.

Разросшись к середине 1919 года количественно, она не приняла облика регулярной армии, в ней сохранились прежние принципы партизанства. По-прежнему большинство ее частей формировалось и вооружалось на ходу во время похода.

Большим злом, развращавшим армию и настраивающим против. нее местное население, было так называемое "самоснабжение", то есть реквизиция воинскими частями продовольствия и фуража по-всей прифронтовой полосе.

В армии следовало ввести жесткую дисциплину, карать всех виновных в ее нарушении, невзирая на чин и прошлые заслуги, и нещадно расправляться с грабителями и насильниками. С этой первостепенной задачей белому командованию справиться не удалось.

Моральное разложение армии тяжело переживалось старыми-добровольцами, но больше всех страдал от этого генерал Деникин.

Различные меры наказания, вплоть до расстрела, применялись. военным судом, когда дело доходило до сведения деникинского штаба. Но такое случалось редко. Многие из старших командиров сквозь. пальцы смотрели на грабеж, так как сами не гнушались пополнять скудное жалованье за счет "'благодарного населения" и захваченных у большевиков складов государственного и частного имущества. Термин "от благодарного населения" цинично применялся тогда ко всяким продуктам, теплой одежде и к другим вещам, которые проходящие войска отбирали у местного населения.

Как мог Главнокомандующий не знать того, что происходило вокруг?

Он знал, но знал далеко не все, а о многом узнавал, когда было-уже слишком поздно. Он писал личные письма командующим армиями, указывал на факты, которые становились ему известны, требовал немедленных строжайших мер. Одно из этих писем, отправленное им генералу Май-Маевскому, впоследствии попало в руки большевиков и было опубликовано. В нем Деникин обрушивался на Командующего Добровольческой армией:

«Происходят грандиозные грабежи отбитого у большевиков государственного имущества, частного достояния мирного населения; грабят отдельные воинские чины, небольшие шайки, грабят целые воинские части, нередко при попустительстве и даже с соизволения лиц командного состава. Разграблено и увезено или продано на десятки миллионов рублей самого разнообразного имущества начиная с интендантских вещевых складов и кончая дамским бельем. Расхищены кожевенные заводы, продовольственные и мануфактурные склады, десятки тысяч пудов угля, кокса, железа. На железнодорожных контрольных пунктах задерживаются (представителями деникинской власти) отправляемые под видом воинских грузов вагоны с громадным количеством сахара, чая, стеклом, канцелярскими принадлежностями, косметикой, мануфактурой. Задерживаются отправляемые домой захваченные у неприятеля лошади...

Изложенное в достаточной степени рисует ту 'беспросветную картину грандиозных грабежей и хищений, ту вакханалию стихийного произвола и самоуправства, которые неизменно царят в прифронтовой полосе..."

Письмо это было написано 10 сентября, но Май-Маевский был удален с должности всего лишь 23 ноября. Почему человека, в армии которого совершались преступления, не убрали сразу? Почему тут же не назначили расследования?

Хотя к тому времени генерал Деникин и начал проявлять подозрительность к большинству окружавших его политических советников, тем не менее продолжал с каким-то детским доверием относиться к старым добровольцам, не имевшим касательства к политическим и государственным вопросам. Их боевые заслуги в начале белого движения казались ему гарантией честности, патриотизма и бескорыстия. Старый солдат, он продолжал верить в "элемент чести и рыцарства" своих старых соратников. Дорого пришлось ему заплатить за это доверие и снисходительность.

Недочеты Май-Маевского в полном их объеме стали известны Деникину лишь после того, как он устранил его с поста командующего Добровольческой армией.

«После Харькова до меня доходили слухи о странном поведении Май-Маевского, — писал Антон Иванович, — и мне два-три раза приходилось делать ему серьезные внушения. Но теперь только, после его отставки открылось для меня многое: со всех сторон, от гражданского сыска, от случайных свидетелей, посыпались доклады, рассказы о том, как этот храбрейший солдат и несчастный человек, страдавший недугом запоя, боровшийся, но не поборовший его, ронял престиж власти и выпускал из рук вожжи управления. Рассказы, которые повергли меня в глубокое смущение и скорбь. Когда я впоследствии обратился с упреком к одному из ближайших помощников Май-Маевского (Кутепову), почему он, видя, что происходит не поставил меня в известность об этом во имя дела и связавшего нас боевого содружества, он ответил:

— Вы могли бы подумать, что я подкапываюсь под командующего, чтобы самому сесть на его место..."

Принципы, которых придерживался Май-Маевский, описаны генералом Врангелем. Незадолго до внезапной смерти Май-Маевского в Крыму к нему в гостиницу "Кист" в Севастополе зашел Врангель.

«Он (Май-Маевский) был, видимо, тронут моим визитом...

— На войне, — говорил он Врангелю, — для достижения успеха начальник должен использовать все, не только положительные, но и отрицательные побуждения подчиненных. Настоящая война особенно тяжела. Если вы будете требовать от офицеров и солдат, чтобы они были аскетами, то они воевать не будут.

Я возмутился, — продолжал свой рассказ генерал Врангель. — Ваше превосходительство, какая же разница при этих условиях будет между нами и большевиками?

Генерал Май-Маевский сразу нашелся:

— Ну вот большевики и побеждают, — видимо, в сознании своей правоты закончил он».

Имущество, захваченное у неприятеля и полученное самоснабжением, скрывалось местными воинскими частями от главного интендантского управления. "Армии, — писал Деникин, — скрывали запасы от центрального органа снабжения, корпуса от армии, дивизии от корпусов, полки от дивизий... Военная добыча стала для некоторых снизу — одним из двигателей, а для других сверху — одним из демагогических способов привести в движение иногда инертную, колеблющуюся массу".

Донская армия в этом отношении не уступала Добровольческой. Она перевозила на Дон даже заводские станки, не говоря уже о нашумевшем в свое время рейде генерала Мамонтова, прорвавшегося с отборным отрядом донской конницы в глубокий тыл противника. Возвращаясь из этого рейда, Мамонтов телеграфировал в Новочеркасск:

«Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки; донской казне — 60 миллионов рублей; на украшение церквей — дорогие иконы и церковную утварь", и эта телеграмма, по выражению Деникина, "воистину прозвучала похоронным звоном».

Заваленный потоком текущих дел, в лихорадочной обстановке гражданской войны Деникин не справлялся с невероятной нагрузкой непрерывно возникавших вопросов. Он посылал комиссии для расследования злоупотреблений, призывал к чести, к совести, издавал грозные приказы, возмущался, угрожал, требовал...

В связи с еврейскими погромами, происходившими на Украине в период господства там деникинских войск, в известных кругах сложилось мнение об антисемитизме генерала, о его якобы умышленном попустительстве погромному движению.

Эти утверждения своей несправедливостью очень удручали Антона Ивановича.

С тяжелым чувством описывал генерал в своих воспоминаниях мрачные эпизоды, порочившие его:

«Волна антисемитского настроения охватила Юг задолго до вступления армий в "черту оседлости". Оно проявлялось ярко, страстно, убежденно — в верхах и на низах, в интеллигенции, в народе и в армии: у петлюровцев, повстанцев, махновцев, красноармейцев, зеленых и белых... Войска Вооруженных Сил Юга не избежали общего недуга и запятнали себя еврейскими погромами от Харькова и Екатеринослава до Киева и Каменец-Подольска. Внутренние язвы загноились в атмосфере ненавистничества...

Погромы несли бедствия еврейскому населению, они же поражали дух самих войск, извращая их психику, разрушая дисциплину, внося развал. Это могли не видеть только слепые. И только ослеплением можно объяснить тот довольно распространенный среди еврейства взгляд, что "погромы, как часть военного быта, органически связаны с военной и социал-политической программой Добровольческой армии". Могу уверить этих лиц, что если бы при тогдашних настроениях придать "программный" характер борьбе с еврейством, мало того — если бы только войска имели малейшее основание полагать, что высшая власть одобрительно относится к погромам, то судьба еврейства южной России была бы несравненно трагичнее".

По требованию Деникина, командующий Добровольческой армией приказом оповещал, что "всем гражданам без различия состояний, национальности и вероисповедания должна быть обеспечена личная и имущественная неприкосновенность".

«Много приказов, — с горечью вспоминал Антон Иванович, — было написано мною, генералами Драгомировым, Май-Маевским, Бредовым и другими, осуждающих погромы и требующих решительных мер против них. Эти меры локализировали еврейские погромы, но не устранили их окончательно..."

И одна из ошибок Деникина, погубившая белое движение, заключалась в том, что он упустил момент вовремя ввести в своих войсках железную дисциплину, сурово карающую "всякий разбой, всякое насилие над людьми — православными, магометанами, евреями — безразлично". В то время как пленных чекистов и красных комиссаров публично вешали на городских фонарях, своих уголовных преступников из солдатской массы старались ликвидировать незаметно, за кулисами. И психологический эффект, который в данном случае смертная казнь должна была произвести на воинские части и на население, терял свою силу.

Одним из немногих исключений общей политики "замалчивания" был генерал Врангель. Он с шумом и треском публично вешал грабителей в своей армии; и это в дальнейшем послужило лишним поводом к выдвижению его кандидатуры на пост Главнокомандующего.

Недовольство деникинской властью в деревне нарастало с невероятной быстротой. Причиной тому были бесплатные реквизиции, грабежи, но главное — земельный вопрос. И в этом насущном вопросе правительство Юга России оказалось на редкость недальновидным Оно настроило против себя крестьянство, то есть огромное большинство населения.

Захватив после революции помещичьи земли, инвентарь, скот лошадей, а также, на всякий случай, одежду, мебель, посуду, серебро картины и книги бывших владельцев, крестьяне с тревогой ждали что скажет по этому поводу генерал Деникин. Они хотели слышать от него слово, закрепляющее за ними земельный передел и прощающее все прошлые прегрешения. Но этого слова они не услышали.

Дважды правительство Юга России приступало к формулировке земельной реформы. Первая попытка, под редакцией Колокольцова, оказалась настолько реакционной, что генерал Деникин, назвав ее "актом отчаянной самообороны класса", с возмущением отверг проект и удалил Колокольцова со службы. Второй проект разрабатывался Челищевым (начальник управления юстиции) и профессором Билимовичем, назначенным начальником управления земледелия. Многие специалисты земельного вопроса в России утверждали потом, что проект Билимовича — Челищева был бы нужен в период, предшествовавший революции. Но в 1919 году он уже не имел ценности. Сам Деникин должен был признать, что "с тех пор маятник народных вожделений качнулся далеко в сторону и новый закон не мог бы уже оказать никакого влияния на события и, во всяком случае, как орудие борьбы был совершенно непригоден".

Таким образом, за время существования Вооруженных Сил Юга России земельный закон не был опубликован.

По убеждению Деникина, земельный вопрос, как и все другие общегосударственные проблемы, должен был разрешиться постановлением Учредительного собрания после конца междоусобной распри. Этого требовал принцип "непредрешенства", провозглашенный Добровольческой армией. А потому в глазах Деникина все земельные проекты являлись лишь переходной стадией и должны были носить характер чисто временных мероприятий для установления в каждой отдельной местности тех или иных земельных норм. А тем временем писались туманные декларации. С одной стороны, в них говорилось об обеспечении интересов трудящегося населения, о создании прочных мелких и средних хозяйств за счет казенных и частновладельческих земель. С другой стороны, в них сообщалось о сохранении за прежними владельцами их прав на землю, о переходе недвижимого имущества из рук в руки лишь путем добровольных соглашений или путем принудительного отчуждения, но обязательно за плату. Более конкретными были временные правила, издававшиеся правительством Юга, для обеспечения сбора урожая. И тут крестьянам (то есть фактическим держателям земли) стало ясно, что интересы ненавистных им помещиков при сборе урожая будут соблюдены.

Однако надежды помещиков на Деникина возмущали его как проявление классового эгоизма. По словам человека, с ним работавшего, Деникин пытался справиться с революционной стихией "приемами, заимствованными из обихода урегулированной государственности", и действовать с юридической корректностью и щепетильностью в отношении заинтересованных сторон. В результате мероприятия

Деникина не угодили ни тем ни другим и потерпели полнейшее фиаско.

Беда Деникина заключалась в том, что армия его к тому времени в полной мере начала выявлять свой классовый характер, и Главнокомандующему приходилось считаться с настроением известного круга офицеров. Сам Деникин был значительно "левее" своего окружения. Он мог, конечно, независимо от него принять то или иное решение, но сознавал, что это могло повлечь к разрыву с правыми кругами и вызвать большие осложнения в армии. Это связывало ему руки.

А среди крестьян недовольство переходило от слов к делу. Банды, притихшие на время и смирно сидевшие по своим деревням, снова ожили. В горах Северного Кавказа, в районе Новороссийска, Туапсе, Сочи появились повстанческие отряды крестьян и дезертиров, именовавших себя "зелеными"(атаман Зеленый, действовавший на Украине, никакого отношения к ним не имел).

Самой значительной из всех повстанческих шаек была банда анархиста Нестора Ивановича Махно. В отличие от других, не имевших политической программы, она провозгласила лозунг анархистов-коммунистов. В своеобразном преломлении в ней сочеталась идея организации свободных коммун (которые должны были составить основу будущего общества) с полнейшим произволом и насилием.

Махно был из крестьянской семьи большого села Гуляй-Поле Александровского уезда Екатеринославской губернии. Родился он в 1889 году и с малых лет принужден был работать. Отец его по заказу мариупольских мясников закупал для них в своей округе рогатый скот и свиней, а сын помогал отцу резать свиные туши. Одиннадцати лет Нестора отправили работать в город Мариуполь подручным у приказчика в галантерейной лавке. Приказчик о своем подручном сохранил самые недобрые воспоминания.

«Это был, — рассказывал он потом, — настоящий хорек, молчаливый, замкнутый... Одинаково злобно относился как к служащим, так и к хозяину и покупателям. За три месяца я обломал на его голове и спине совершенно без всякой пользы до сорока деревянных аршинов».

Мальчишка молча переносил побои, но тут же за них мстил: наливал приказчикам в чай касторовое масло, отрезал пуговицы от их одежды, один раз, сильно обозлившись, ошпарил своего надзирателя кипятком. На этом окончилась коммерческая карьера молодого Махно. Его хорошенько выпороли и вернули к отцу, который вскоре поместил сына в типографию. Махно присматривался к тому, как работали наборщики, и это ремесло ему понравилось. Там же он познакомился с анархистом Волиным (В. М. Эйхенбаумом), который своимирассказами об учении Бакунина и Кропоткина пробудил в нем интерес. В понятии Махно, их теории сводились к простой формуле: разрушать все окружающее и не признавать над собой ничьей власти.

В период революции 1905 — 1906 годов огромное впечатление на Махно произвели так называемые "экспроприации", и 16-ти лет отроду он организовал налет на уездное казначейство в городе Бердянске. Захватив кассу и убив трех чиновников, он скрылся, но вскоре был выдан одним из своих товарищей, суд приговорил его за "убийство и разбой" к пожизненной каторге. С 1908 года он сидел в Бутырской тюрьме в Москве. Здесь встретился с отбывавшим пожизненное заключение анархистом Петром Андреевичем Аршиновым. Они сошлись на том, что оба совершили "террористические акты", так как Аршинов в 1906 году участвовал в организации взрыва полицейского участка поблизости от Екатеринослава, а затем в убийстве начальника железнодорожных мастерских той же губернии. Аршинов стал духовным наставником и учителем Махно. Вспоминая впоследствии о своем знаменитом ученике, он писал; "Как ни тяжела и безнадежна была жизнь на каторге, Махно тем не менее постарался широко использовать свое пребывание в ней в целях самообразования... Каторга, собственно, была единственной школой, где Махно почерпнул исторические и политические знания, послужившие ему затем огромным подспорьем в последующей его революционной деятельности".

Эта деятельность началась с марта 1917 года, когда Временное правительство по общей амнистии освободило из тюрем всех политических заключенных. Махно сразу помчался на родину, в Гуляй-Поле. С осени того же года, организовав своих односельчан, он приступил к налетам на имения окрестных помещиков, убивая владельцев и расхищая их движимое имущество. После оккупации Украины войсками центральных держав он создал к осени 1918 года значительные отряды партизан и устраивал серьезные набеги на расположения небольших австро-германских гарнизонов. В основу своей политики Махно положил правило: нещадно убивать врагов крестьянства — помещиков и всех офицеров как русской, так и австро-германской службы. Историк махновского движения Аршинов с удовлетворением отметил, что в этой области. Махно весьма преуспел и что в 1918 году он уничтожил "сотни помещичьих гнезд и тысячи активных врагов и угнетателей народа".

Период немецкой оккупации Украины явился для Махно школой ведения партизанской войны. Он понял, что для успеха необходимо иметь доверие и поддержку местного населения. По мере надобности окрестные крестьяне включались Махно в небольшой, но крепко сплоченный постоянный отряд, следовавший за ним повсюду. Остальные сидели по своим деревням. Эти мирные на вид деревенские жители, на самом деле вооруженные до зубов, имели наготове лошадей, повозки, спрятанное оружие и солдатский опыт почти четырехлетней войны. Попав в такое село, постороннему человеку трудно было догадаться, что он находится в вооруженном лагере. А этот лагерь оживал обычно ночью. Тогда по приказанию Махно вся округа начинала кишеть бандитами, и ядро махновского отряда сразу превращалось в значительную боевую единицу.

Система его разведки и шпионажа была основана на верности ему деревенского населения. Крестьяне держали Махно в курсе всего, что происходило в округе, сообщали ему о расположении, передвижении, численности и вооружении войсковых частей неприятеля.

Залог успеха заключался в неожиданности и быстроте нападения. Совершая ночью большие переходы, с невероятной быстротой появлялся он там, где меньше всего его ждали, захватывал оружие, грабил частное и казенное имущество, кроваво расправлялся с местной администрацией, с зажиточным населением и поджигал то, что сам и помогавшие ему крестьяне не могли вывезти на подводах, с такой же быстротой бесследно исчезал.

Для скорости он передвигался на тачанках. Вместе с махновской конницей эта крестьянская пехота могла покрывать большие расстояния.

Махно старался держаться вдали от железных дорог. Опасаясь продвигавшихся по ним воинских эшелонов и бронепоездов, он, по собственному выражению, перенес свои действия с рельс на поля и леса. Днепровские плавни служили ему иногда убежищем. В глазах местного населения Махно стал героем, легендарной личностью, воплощением разбойной удали Запорожья. Городские жители, страдавшие от его набегов, смотрели иначе. Для них Махно был отъявленным негодяем, грабителем и убийцей. Они считали, что движение его отражало веками накопившуюся злобу на всякие несправедливости, выпавшие на долю крестьян; что, прорвавшись наружу, эта злоба выявляла в самом отвратительном виде звериные инстинкты, в прошлом связанные с именами недоброй памяти Емельяна Пугачева и Стеньки Разина.

После поражения Германии Махно сотрудничал с армией большевиков, надвигавшейся с севера на Украину. В марте 1919 года его повстанческие части официально вошли в состав Красной армии. Месяцем позже начались трения, кончившиеся полным разрывом в мае, когда Троцкий объявил Махно вне закона.

В середине июля 1919 года в районе города Александрии Херсонской губернии произошла встреча двух главарей повстанческого движения — атамана Григорьева и батьки Махно, которому атаман прислал короткое послание: "Батько! Чего ты смотришь на коммунистов? Бей их!"Встреча происходила в расположении махновских отрядов по инициативе Махно якобы с целью договориться о дальнейшем совместном плане действий. На самом деле Махно хотел заманить Григорьева в ловушку и расправиться с ним.

«Семен Каретник, ближайший помощник Махно, несколькими выстрелами из кольта сбил Григорьева с ног, а подбежавший Махно с возгласом: "Смерть атаману!", тут же дострелил его".

Так описал этот эпизод биограф Махно Аршинов.

Книги и брошюры, изданные анархистами, приписывают это преднамеренное убийство желанию Махно отомстить Григорьеву за якобы высказанное им намерение перекинуться на сторону Деникина, за еврейские погромы, учиненные Григорьевым.

В Махно действительно не было антисемитизма. Он не устраивал еврейских погромов и даже собственноручно пристреливал тех из своих партизан, кто в таком деле принимал участие. Его идеологическими вдохновителями были евреи: Волин (Эйхенбаум), Зиньковский, Барон, Марк Мрачный и другие. И тем не менее состав махновского отряда не слишком считался со взглядами вождей и по словам очевидца, грабил, убивал и расправлялся с евреями "на общем основании".

В убийстве же Григорьева преобладало, по-видимому, желание избавиться от опасного конкурента. Этой версии придерживался и генерал Деникин. Он говорил "о двух пауках в одной банке, о борьбе двух атаманов за власть и влияние на тесном пространстве нижнего Днепра, куда загнала их судьба и наступление Вооруженных Сил Юга России".

Наступление деникинских войск летом 1919 года гнало Махно на запад. Много крестьян из его отрядов по дороге разбежалось по своим деревням. Сам же Махно с ядром своей "армии" и с длинным обозом раненых добрался до города Умань, поблизости от которого находились войсковые части Петлюры. Петлюра и Махно, оба воевавшие с Деникиным, заключили между собой соглашение о нейтралитете, причем петлюровцы взяли на себя уход за ранеными махновцами. Оторванные от своей базы — Гуляй-Поля, махновцы четыре месяца непрерывно отступали под напором деникинских частей. Шли они в неизвестном для них направлении свыше 600 километров. В конце сентября, утомленные, оборванные, голодные, они готовы были восстать против своего вождя. И чуя грозившую опасность, Махно принял неожиданное для всех решение. Он вдруг круто повернул свой отряд в обратном направлении, ударил в лоб преследовавшим его добровольцам и, прорвав их расположение, полным ходом бросился на восток, к родным местам. По дороге армия его снова обрастала крестьянами.

Армии генерала Деникина в то время напрягали все силы в борьбе с большевиками вдоль огромного фронта: Житомир — Киев — Чернигов — Орел — Елец — Воронеж — Лиски — Царицын. Войска были брошены на передовые, а тыл оказался оголенным. И по этой гладкой степи беспрепятственно неслись на тачанках с запада на восток повстанцы батьки Махно. Никто в его штабе статистикой не занимался, и численность его войск осталась предметом догадок. Советские источники высказывали предположение, что к середине октября 1919 года число махновцев достигало 25 тысяч человек. По дороге они взрывали военные склады добровольцев, истребляли местную администрацию и государственную стражу, портили железнодорожные пути, неся повсюду хаос, панику и разорение. В двадцатых числах октября неожиданно для всех Махно ворвался в Екатеринослав, один из самых значительных городов Украины, и подверг его жестокому разграблению. Махновские части хлынули на Таганрог к Ставке генерала Деникина.

Командованию Юга России пришлось спешно перебросить с фронта войска. Это произошло как раз в момент, когда военное счастье Деникина начинало колебаться.

Терская и чеченская дивизии генерала Шкуро, а также бригада донцов сильно потрепали Махно. Но банды его, несмотря на большие потери, снова пополнялись. Тогда ликвидация была поручена пехотным частям, переброшенным с запада, под командованием генерала Слащева. Они остановили махновские отряды в 80 километрах от Таганрога и временно разогнали их. Но истребить повстанческие банды им не удалось: они то распылялись, то вновь воскресали. Крестьяне прятались по своим деревням, сам батько Махно куда-то исчезал, чтобы опять появиться и годом позже участвовать совместно с Красной армией в разгроме войск генерала Врангеля в Крыму.

Рейдом по глубоким тылам Добровольческих войск Махно оказал большую услугу Красной армии. Он помог ей вырвать военную инициативу из рук Деникина. Но через год, использовав Махно в своих целях, большевики снова объявили его вне закона и на этот раз всерьез занялись его ликвидацией.

И белые и красные вожди совершенно одинаково относились к повстанцам.

«Действия повстанческих отрядов, — писал Деникин, — вносили подчас весьма серьезные осложнения в стратегию всех борющихся сторон, ослабляя попеременно то одну, то другую, внося хаос в тылу и отвлекая войска с фронта. Объективно повстанчество являлось фактором положительным для нас на территории, занятой врагом, и тотчас становилось ярко отрицательным, когда территория попадала в наши руки. Поэтому с повстанчеством (на Украине) вели борьбу все три режима — петлюровский, советский и добровольческий. Даже факты добровольного перехода к нам некоторых повстанческих банд являлись только тяжелой обузой, дискредитируя власть и армию».

Ту же мысль высказал Троцкий в одной из своих речей периода гражданской войны:

«Добровольцы Махно, разумеется, представляют опасность для Деникина, поскольку на Украине господствует Деникин... Но завтра, после освобождения Украины, махновцы станут смертельной опасностью для рабочего-крестьянского государства. Махновщина... есть национальный украинский нарыв, и он должен быть разрезан раз и навсегда».

Вопрос о том, чтобы окончательно "разрезать этот нарыв", встал перед красным командованием в ноябре 1920 года после конца гражданской войны. Все внимание коммунистов сосредоточилось тогда на обширном районе, центром которого была крошечная точка прежде никому неизвестного Гуляй-Поля. Махно стал объектом охоты в государственном масштабе. Окруженный многотысячными красными войсками, много раз раненный, с простреленной шеей ниже затылка, с правой щекой, пробитой пулей, он защищался с горстью соратников, которым противник грозил виселицей, как затравленный зверь и продолжал упорно отбиваться от наседавшего врага. Пройдя с непрерывными боями многие сотни километров от Гуляй-Поля до румынской границы, прорывая то тут, то там неприятельские линии, Махно в конце августа 1921 года перебрался через Днестр в Румынию. Оттуда он попал в Польшу и после многих злоключений переехал из Польши в Париж.

В итоге этот странный человек с замашками отъявленного бандита оказался русским политическим эмигрантом во Франции рядом с Буниным, Мережковским, Алдановым, Бердяевым, Дягилевым, Милюковым, Керенским, Мельгуновым, Деникиным и многими другими, которым в принципе он готов был перерезать горло.

Выброшенный из привычной ему стихии разгула, пьянства, самоуправства и постоянной опасности, полуграмотный Махно очутился во Франции без денег, не зная языка. Время от времени он работал маляром; с помощью анархистов хотел написать и издать воспоминания, чтобы обелить себя и придать "идейный характер" своему движению. На этой почве перессорился со своими литературными сотрудниками. Одинокий, тщеславный, озлобленный на всех и вся, он умер под Парижем в 1935 году от туберкулеза легких. Три тетради его незаконченных воспоминаний вышли уже после его смерти в литературной обработке Волина (Эйхенбаума).

Самолюбие Махно было ущемлено тем, что в истории гражданской войны большевики умышленно преуменьшали роль, которую он сыграл в подрыве белого движения на Юге России.

Нет сомнения, что впоследствии те, кто изучал способы ведения партизанской войны в России, сделали соответствующие выводы из методов, выработанных батькой Махно.

К их числу принадлежали и будущий маршал Тито, и Хо Ши Мин, обучавшиеся революционному ремеслу в Советском Союзе.

<< Назад   Вперёд>>