Борьба с развалом

Деникин, принявший Западный фронт с тем, чтобы подготовить его к наступлению, сразу же наткнулся на почти непреодолимые препятствия. Комитет фронта, комитет одной из армий, Совет рабочих и солдатских депутатов города Минска, где находился штаб Деникина, — все эти революционные учреждения голосовали против наступления. Минский Совет даже выразил недоверие Временному правительству, заявив, что наступление следует считать "изменой революции". Правда, некоторые из этих комитетов затем меняли свое решение и допускали мысль о наступлении, но при создавшихся условиях трудно было ожидать удачи. Деникин, не крививший душой, тут же заявил, что между, ним и фронтовым комитетом не может быть ничего общего. Отношения обострялись, Деникина винили в контрреволюционности; комитеты относились к нему с озлоблением. И все же он продолжал объезжать все части своего фронта, призывая солдат исполнять долг перед родиной; знакомился с офицерами и командным составом и с болью в сердце убеждался в моральном разложении войск. Он чувствовал, что каждый шаг его встречал препятствие, что борьба с темнотой, невежеством и шкурными инстинктами ему не по плечу. Он мог приказывать, стыдить, призывать к патриотизму, но подлаживаться к толпе солдат органически не мог.

С целью "поднять дух войск" приехал к Деникину на фронт и генерал Брусилов. И тут произошло недоразумение. Солдатам, оказывается, сообщили, что их посетит "товарищ" Керенский. Когда вместо него появился Брусилов, солдаты возмутились. Они заявили, что их обманывают и что они никуда не двинутся, пока сам Керенский лично не скажет им — наступать. Выхода не было. Деникину пришлось пригласить Керенского.

«Керенский приехал с неохотой, — описывал этот случай Антон Иванович, — уже разочарованный неудачным опытом словесной кампании на Юго-Западном фронте. Несколько дней объезжал он войска, говорил, пожинал восторги, иногда испытывал неожиданные реприманды... Но, окончив объезд фронта и вернувшись в Ставку, решительно заявил Брусилову:

— Ни в какой успех наступления не верю".

Не отрицая этой фразы, вернее сказать, умалчивая об ней, Керенский в своих воспоминаниях говорил, однако, что вынес от поездки на Западный фронт впечатление гораздо более благоприятное, чем вынес об ней генерал Деникин. Керенский писал, что был обеспокоен резким тоном Деникина в обращении с членами различных комитетов, в то время как Деникин якобы был шокирован некоторыми выражениями и "истерикой" Керенского.

Антон Иванович действительно был шокирован Керенским.

С самого начала февральских событий он ценил его не слишком высоко. Считал, что капризом судьбы вознесен на неподходящую высоту ничтожный человек, которому ораторский успех вскружил голову. За фасадом трескучих фраз Деникин видел в Керенском пустого, неуравновешенного человека с манией величия и несомненной наклонностью к истерике, от которого можно было ожидать множество неуместных слов и поступков.

Деникин терял веру в возможность успеха. Надежда оставалась лишь на какое-то чудо. Но все же с упорством отчаяния, заранее предвидя, что дело обречено на неудачу, он добивался того, чтобы сковать возможно больше вражеских войск на своем фланге и таким образом оттянуть неприятельские силы с русского Юго-Западного фронта, где наступление уже началось.

18 июня генерал Деникин отдал приказ войскам, призывая напрячь все силы и скорее подготовиться к наступлению, чтобы поддержать соседний Юго-Западный фронт. Приказ свой, наперекор всем правилам соблюдения военной тайны, он умышленно поместил в газетах.

«Не знаю, — писал он потом, — поняли ли всю внутреннюю драму русской армии те, кто читал этот приказ, опубликованный в газетах в полное нарушение элементарных условий скрытности операции. Вся стратегия перевернулась вверх дном. Русский главнокомандующий, бессильный двинуть свои войска в наступление и тем облегчить положение соседнего фронта, хотел хотя бы ценой обнаружения своих намерений удержать против себя немецкие дивизии, снимаемые с его фронта и отправляемые против Юго-Западного и против союзников».

7 июля началась артиллерийская подготовка; 9 — началось наступление, "а через три дня, — вспоминал Антон Иванович, — я возвращался из 10-й армии в Минск с отчаянием в душе и с явным сознанием полнейшего крушения последней тлевшей еще надежды на... чудо".

Февральский переворот коренным образом нарушил все планы военных действий. Первоначально наступление русских армий было намечено на май. Психологически выполнить эту задачу оказалось невозможным. Тогда, отбросив планомерный подход к стратегии, Ставка решила предоставить инициативу отдельным фронтам по мере их готовности. По существу план войны сводился тогда к импровизации. Руководящей мыслью русского командования была все та же идея верности союзникам: удержать вражеские войска на своем фронте, не дать возможность немцам получить перевес против французов, англичан, итальянцев и недавно вступивших в войну американцев.

Русское наступление летом 1917 года началось на Юго-Западном фронте 16 июня. Затем 7 июля зашевелился Западный фронт, 8 июля — Северный фронт и 9 июля — Румынский.

Промежуток времени между 16 июня и 7 июля дал возможность германцам, сосредоточив свои войска, нанести удар по Юго-Западному фронту. Удар этот опрокинул все надежды на возможность вернуть армии воинский дух.

Ужас происшедшего передавала телеграмма, которую комиссары одной из армий Юго-Западного фронта отправили 9 июля Временному правительству.

«Начавшееся 6 июля немецкое наступление на фронте 11-й армии разрастается в неимоверное бедствие, угрожающее, быть может, гибелью революционной России... Большинство частей находится в состоянии все возрастающего разложения. О власти и повиновении нет уже и речи, уговоры и убеждения потеряли силу... На протяжении сотни верст в тыл тянутся вереницы беглецов с ружьями и без них — здоровых, бодрых, чувствующих себя совершенно безнаказанными. Иногда так отходят целые части... Положение требует самых крайних мер... Сегодня главнокомандующий с согласия комиссаров и комитетов отдал приказ о стрельбе по бегущим. Пусть вся страна узнает правду... содрогнется и найдет в себе решимость беспощадно обрушиться на всех, кто малодушием губит и предает Россию и революцию».

Моральный разгром русского фронта открылся во всем своем потрясающем размере.

Ирония судьбы заключалась в том, что к моменту своего морального разложения русская армия оказалась обильно снабженной артиллерией, снарядами, ружьями и патронами. Боевой запас снаряжения, накопленный во время войны невероятными усилиями русского артиллерийского ведомства, достался затем советской власти. Этого запаса хватило большевикам на ведение гражданской войны в течение трех лет! Те пополнения, которые советская власть с трудом выкачивала из попавших к ней в руки военных заводов, в условиях смуты и разрухи были буквально ничтожны. Дрались большевики против Деникина, Колчака, Юденича, Миллера и Врангеля, а потом против Польши почти исключительно военным снаряжением, которое заготовлялось к весне 1917 года для того, чтобы совместно с союзниками разбить германскую армию.

16 июля по инициативе Керенского в Ставке было созвано совещание главнокомандующих и министров, чтобы, выяснив состояние фронта после разгрома, сформулировать направление новой военной политики.

Кабинет министров фактически был представлен лишь двумя лицами: Керенским и министром иностранных дел Терещенко. Но к моменту совещания Керенский занимал уже три министерских поста, С уходом князя Львова он только что стал премьером, сохранив за собой должности военного и морского министров. Присутствовал также комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков, уже намеченный тогда на подчиненный Керенскому пост управляющего военным министерством.

Из старшего генералитета принимали участие в совещании Верховный Главнокомандующий генерал Брусилов, Главнокомандующий Западным фронтом генерал Деникин, Главнокомандующий Северным фронтом генерал Клембовский, генералы Алексеев и Рузский — оба не у дел, генерал Лукомский. Генерал Корнилов, о котором речь будет впереди, только что принял командование Юго-Западным фронтом и ввиду разразившейся там катастрофы приехать не мог. Он прислал в Ставку на совещание свои письменные соображения.

Настроение у собравшихся было нервное и напряженное. Первое слово предоставлялось генералу Деникину. Не считаясь с условностями, он развернул на совещании истинную картину состояния армии во всей ее неприглядности. Отбросив карьерные соображения, с огромным гражданским мужеством, он смело произнес длинную, умно построенную и волнующую речь. Доклад его касался мероприятий, приведших армию к развалу.

«...Третьего дня я собрал командующих армиями и задал им вопрос — могут ли их армии противостоять серьезному наступлению немцев? Получил ответ: нет! Общий голос: у нас нет пехоты.

Я скажу более: у нас нет армии. И необходимо немедленно, во что бы то ни стало создать ее».

Речь Деникина была обращена лично к новому Председателю и военному министру. Нервное напряжение среди присутствовавших достигло своего апогея. Керенский не мог смотреть Деникину в глаза. Склонившись над столом, он опустил голову на руки. В таком положении и оставался до конца деникинского доклада. Эти минуты душевного смятения живо описал полковник Генерального штаба Д. Н. Тихобразов, обязанностью которого было ведение дословной записи доклада.

«Не удивительно, что нервы Керенского не выдержали. От волнения моя рука тряслась настолько, что я ни одной буквы больше вывести не мог, как будто сильный электрический ток, проходя по руке, заставил мои мускулы содрогаться, У министра иностранных дел М. И. Терещенко из глаз катились слезы.

А Деникин все громил и громил».

С нескрываемым волнением он закончил свою речь такими словами:

«Ведите русскую жизнь к правде и свету под знаменем свободы! Но дайте и нам реальную возможность за эту свободу вести в бой войска под старыми нашими боевыми знаменами, с которых — не бойтесь! — стерто имя самодержца, стерто прочно и в сердцах наших. Его нет больше, Но есть родина. Есть море пролитой крови. Есть слава былых побед.

Но вы — вы втоптали наши знамена в грязь. Теперь пришло время: поднимите их и преклонитесь перед ними, если в вас есть совесть!"

Все сидели в зачарованном оцепенении. Первым очнулся Керенский. Он встал и с протянутой рукой подошел к Деникину:

— Благодарю вас, генерал, за ваше смелое и искреннее слово.

Сам Деникин настолько был взволнован, что просил на четверть часа оставить совещание, чтобы привести свои нервы в порядок.

В своем дневнике генерал Алексеев записал: "Если можно так выразиться, Деникин был героем дня".

Впоследствии Керенский объяснял свой жест пожатия руки Деникина желанием избежать скандала и в то же время как подчеркнутый знак уважения ко всякому независимому взгляду, хотя бы идущему вразрез с точкой зрения правительства. Керенский говорил потом, что "генерал Деникин впервые начертал программу реванша — эту музыку будущей военной реакции".

В целях сохранения "военной тайны" речь Деникина не была приведена в газетах. Но содержание ее не могло остаться в секрете. Слишком большое впечатление произвела она на тех, кто ее слышал.

Гражданское мужество Деникина выдвигало его в первые ряды открытой оппозиции к действиям Временного правительства и главы его — Керенского. Но в речи Деникина не было и тени каких-либо реставрационных вожделений или "будущей военной реакции". Был лишь протест против отсутствия борьбы с разрушительными силами надвигавшейся анархии, давалась также суровая формула тех мер, которые в понятии Деникина могли вернуть армии ее боеспособность". Северный фронт и 9 июля

<< Назад   Вперёд>>