Я родился в 1918 году в Ярославской области. Мать — крестьянка, а отец до революции работал продавцом в Петербурге, а после революции работал в Сестрорецке.
В деревне я проучился до четвертого класса. Потом переехал к отцу, который один жил в Сестрорецке. Там окончил среднюю школу и поступил в Ленинградский институт сельского хозяйства. Он находился на Марсовом поле. Там, где памятник Суворову стоит, в трехэтажном здании. Там проучился один год, и меня в 1936 году по комсомольской разнарядке направили в Челябинское штурманское училище. Прошел мандатную и медицинскую комиссии — проблем не было. Прошли курс молодого бойца, приняли присягу, потом началась «терка». Начали летать мы примерно через год как приехали. На У-2, ТБ-1 и ТБ-3. А потом и на более современных самолетах СБ. Обычно сначала нам давали задание, куда лететь. Мы на земле прокладывали маршрут. Потом группа с инструктором садилась в штурманскую кабину. В ТБ-1 места мало было. А в ТБ-3 десять человек курсантов помещалось. Бывало, случались и блудежки, но все равно мы справлялись. Училище я окончил летом 1939 года. Сдавали бомбометание, навигацию и связь. Бомбили на полигоне. Практическими цементными бомбами.
После выпуска попал в Хабаровск. Номер полка уже забыл. Надо в книге посмотреть. На ДБ-ЗА «Аннушки». В нем штурман в передней кабине сидел, летчик в средней и один стрелок сзади. Сначала объявили, в какой экипаж, потом самолет какой. Прихожу, знакомлюсь с летчиком, говорю:
— Меня назначили штурманом самолета.
Летчик Евсеев Иван в ответ:
— Очень приятно, — говорит, — будем летать вместе.
И вот мы с ним пролетали два года на этом ДБ-ЗА.
А потом по разнарядке перед войной меня направили в город Иваново слушателем в высшую школу штурманов. Начальником училища был Спирин Иван Тимофеевич.
— В вашем полку ветераны Испании, Финской войны, войны с Японией были?
— По-моему, было несколько участников испанских событий. Были собрания, на которых они рассказывали, как действовали, как нам действовать, чтобы избежать ошибок… Боевой опыт передавался.
— Вам доводилось пилотировать ДБ-3? У вас же была вставная ручка, откидные педали…
— Да, иногда летчик просил: «Николай, давай пилотируй».
Я вставлял ручку и управлял…
— Как вы узнали о том, что началась война?
— Тревогу объявили и на построении сказали, что немцы перешли нашу границу. 23 июня нас посадили в теплушку и послали на юг, под Обоянь, в 220-й полк… А 27-го был уже первый вылет на ДБ-ЗФ с летчиком Харченко Степаном Андреевичем.
— Вам, как штурману, что было удобнее, ДБ-ЗА «Аннушка» или ДБ-ЗФ «сигара»?
— «Сигара». Обзор лучше.
— Когда начались боевые вылеты, вы, наверное, сперва действовали днем?
— Да. Сначала мы летали даже девятками. И когда у ведущего сыпались бомбы, мы нажимали на кнопку. То есть по ведущему. Мы изучали опыт войны в Испании. Поэтому уже имели представление о боевых действиях.
— Потери от чего были больше? От зениток? Или от «Мессершмиттов»?
— Больше было потерь от «Мессершмиттов».
— На каких примерно высотах ходили?
— Примерно три-четыре тысячи. Позднее, когда понесли потери и стали летать одиночными самолетами, то мы на бреющем ходили. А когда на ночные действия перешли, так вообще только одиночными самолетами.
— Сколько вылетов вы совершили на одной машине?
— В 1941 году я совершил примерно двадцать-тридцать полетов. И потом на переформирование… Были потери, конечно… Нас перевели в 98-й полк, и вновь мы на ДБ-ЗФ летали, но уже только ночью.
— По вашим ощущениям, по вашему опыту, какой был самый большой недостаток у ДБ-3?
— Какой самый большой… Ну, при взлете у него была тенденция разворота вправо.
— Скажите, пожалуйста, достаточным ли было оборонительное вооружение на ДБ-3?
— Достаточным. Наш экипаж в одном вылете сбил три «Мессершмитта-109».
— Насколько терпим Ил-4 был к боевым повреждениям?
— Вначале были очень опасны атаки истребителей. Но потом сделали протектирование баков. Если пуля пробивала бак, то он затягивался протектором, и струя если и оставалась, то небольшая, а то и просто капало…
— А мог Ил-4 на одном двигателе до дома дотянуть?
— С трудом. На одном моторе он при хорошем пилотировании мог долететь до своего аэродрома. Но некоторые не справлялись и садились на запасных аэродромах, которые были ближе.
— Вы относились к авиации дальнего действия и начальником у вас был Голованов. Скажите, как вы относились к нему?
— Голованов был отличным командующим, прилетал в полк, беседовал с нами, расспрашивал подробности.
— Сколько вылетов за ночь вам приходилось делать?
— Ну, не больше двух. Два бывало, если цели близко.
— Самая дальняя цель на какой дистанции находилась?
— Ну, самая дальняя цель — это был Берлин…
— Откуда взлетали на Берлин?
— Мы садились на аэродром подскока Обоянь. Заправлялись и дополнительные подвесные баки заливали. Сначала вырабатывалось горючее в подвесных баках, их сбрасывали как бомбы и летели дальше.
— Какова бомбовая загрузка была в этих вылетах?
— Если без подвесных баков, десять фугасных, стокилограммовых, в бомболюках и по две-три бомбы под фюзеляжами. 250-килограммовые или одна пятьсот килограмм.
— Берлин бомбили по каким-то объектам или просто на город?
— Ну, как правило, железнодорожные станции или же центр, где штаб был немцев.
— А вы РРАБы возили?
— А как же. Из-за их формы «бочкой» называли. Не любили их — терялись и дальность, и скорость. Но с точки зрения поражения она была эффективна. В основном брали ФАБ-100, ФАБ-250. Тонные редко кому попадались. Были буквально единичные полеты с одной бомбой.
— Максимальная бомбовая загрузка ДБ-3 сколько килограмм составляла?
— Полторы тонны.
— Вы когда на Берлин летали в первый раз?
— В 1942 году, по-моему. Летом.
— А основные цели в 1941 году какие были?
— Днем в 1941 году это были наступающие колонны танков, переправы через реки, где скапливалось много войск… А ночью железнодорожные станции, как правило, били.
— Как засчитывался результат бомбежки?
— Во-первых, по докладу: «Я видел разрывы, что-то загорелось, бахнуло».
Во-вторых, фотографирование. Результат документировался на снимках.
Были и специальные контролеры, которые в конце боевого порядка шли и смотрели, разбита цель или нет.
— Осветители целей были? Или они потом появились?
— Когда мы ночью начали бомбить, то бомбили, как правило, по освещенным целям. Освещали их специально выделенные экипажи осветителей. Осветителями цели всегда назначали лучшие экипажи, которые шли первыми, находили цель, которую нужно бомбить, в нужное время освещали ее САБами. А уже по освещенной цели остальные экипажи бомбили… Иногда меня назначали осветителем. А как же, осветителем бывал и мой друг Василий Сенько (ТУ-160 его имени летал в Венесуэлу), единственный дважды Герой штурман. (httt://www.warheroes.ru/hero/hero.asp&Hero_id=1233)
— Кого назначали фотографом?
— Конечно, тоже не худший экипаж. Но в то же время у осветителя более важная задача — надо было найти цель. А уже потом как получится.
— Предположим ситуацию, что полк отработал по цели… А фотографа сбили. Как подтвердить результат? Высылают второй?
— Трудно сказать. В каждом конкретном случае было по-своему. Еще и партизаны следили, куда мы попали и что там случилось.
— А если осветитель ошибся и САБы вывесил не там, где надо, вы будете работать по неосвещенной цели? Или пойдете, где освещено?
— По цели, конечно. Осветил поле какое-то, что я буду бомбить там? Сам искать буду.
— Вам ставилась задача нанести бомбовый удар по такому-то объекту. Маршрут вам тоже давался? Или вы его сами рассчитывали?
— По-разному бывало. Но, как правило, нам давали и маршрут, и высоты. Нам давалась боевая задача, где указывалось, с какой высоты действовать. Этим достигалась безопасность полета.
— Высота бомбометания какова была ночью?
— Высота ночью была от двух до пяти тысяч метров.
— Кто вам ставил задачу?
— Как правило, командир полка. По идее, два человека должны ставить задачу: командир полка и штурман полка. Командир полка ставит общую задачу, штурман разбирает по карте, что там происходит. Более конкретно.
— А им кто задачу ставил?
— Например, командир дивизии. Я в высших штабах не работал в войну. И кто нам ставил задачу, нас не интересовало. Из дивизии, и все.
— Вы вели совиный образ жизни. Ночью работали, днем отдыхали, во сколько в среднем возвращались?
— Ну, где-то, наверное, часа в четыре, в пять утра. Получали талон на сто грамм, на завтрак и спали до получения новой задачи. Ну, скажем, до двенадцати часов дня…
Нина Федоровна (жена Николая Александровича):
— Можно, я ему еще напомню? Я в конце 1943 года закончила учебу. Меня направляют в Андриаполь. И его полк переводят в Андриаполь. И в первый раз я пришла на танцы, а мне еще не было семнадцати лет, и первым он пригласил меня.
И все происходило при мне. Я жила на берегу Западной Двины, под Андриаполем, село Великое. А их полк стоял за рекой. Над моим домом гул, и мы знали — они полетели. Утром они прилетают или, наоборот, уже ближе к вечеру…
Мы, девушки, когда приходили на танцы, тут же знали, когда они хорошо отбомбились, а когда потери были. По степени опьянения, по их настроению мы уже знали… А когда я в первый раз пришла на танцы, они все были навеселе. Кто побольше, кто поменьше… Веселые, бодрые были. И на танцах они веселились. Потому и песню сложили:
Кто сказал, что надо бросить
Песню на войне.
После боя сердце просит,
Музыки вдвойне…
Вот они и веселились.
— Сто грамм хватало или добавляли?
— Нам всегда хватало. Но иногда заливался спирт во фляжечку…
— На войне без потерь не обходится. Как воспринимались сообщения о том, что кто-то не вернулся?
— Переживать начинали, если через два-три дня не прилетел к нам. Бывало, что где-то садился… Сообщение подавал, и мы знали, где он. А когда такого сообщения не было, значит, он сбит был. Конечно, было тяжело, жалко.
— Что делали с вещами пропавших или погибших?
— Этим у нас занимался адъютант.
— В 1941 году, когда немцы перли и почти до Москвы дошли, уныние у вас было?
— Тяжело, конечно, было всем. Но уныния не было. И мы все равно бомбили. Наш полк назвали «Сталинградский», потому что мы все это время, когда там немцы стояли, бомбили их в Сталинграде.
— Какие столицы, кроме Берлина, еще вы бомбили?
— Еще мы Варшаву бомбили. И Будапешт. Еще в Румынии порт Констанца.
— Награды за какое количество вылетов давали?
— Мы не интересовались этим. Кому давалось, какая награда… Вот только когда Героя Советского Союза присвоят, то мы все радовались.
— За какое количество вылетов вам присвоили звание Героя Советского Союза?
— А кто его знает? Нас это не интересовало. Какое наше дело? Всего у меня 298 вылетов на дальние цели. Но учитывалось не только количество, но и важность цели, и дальность до цели.
— Сколько у вас орденов Боевого Красного Знамени?
— Три.
— Сколько вылетов на Хельсинки вы сделали?
— На Хельсинки я, по-моему, всего один или два вылета сделал. Бомбили железнодорожный узел или порт, только эти объекты. А по жилым массивам даже запрещалось бомбы сбрасывать. А вообще на Финляндию — порядка пяти, наверное. Сейчас не помню, по побережью, скорее всего, Котку, Турку, Абэ. Нас там один раз подбили сильно. И я уже хотел в Ленинград, на запасной аэродром в Левашово, садиться, но все же мы решили в Ленинграде не садиться, потому что он был окружен. И дотянули до запасного аэродрома уже ближе к нашему полку.
— Финны хвастаются, что в 1944 году при налетах они нанесли большие потери нашей бомбардировочной авиации. А вы помните, чтобы были большие потери в вашем полку?
— Когда мы Финляндию бомбили, потерь было мало. Вроде даже вообще не было.
— Седьмого или восьмого августа были большие потери из-за тумана. Теряли ориентировку и бились на посадках?
— Такие случаи были. Но больших потерь от этого не было.
— Если не считать 1941 год, когда были самые большие потери в полку? И какая цель принесла больше всего жертв?
— Ну, как вам сказать. В 1941 году, конечно, самые большие потери были. Половина самолетов не возвращалась. А в 1942–1944 годах в каждом вылете один-два самолета не возвращались.
— Когда вы стали ощущать противодействие немецких ночных истребителей?
— Когда мы переключились на ночные боевые действия, тогда и появились ночные истребители немецкие.
— Куски фольги у вас стрелки разбрасывали?
— Фольгу? Было… Я уже не помню, когда эта фольга у нас появилась. Такие детали уже выпали из головы.
— Все бомбы имеют свои баллистические свойства. Не сказывалось на точности бомбометания то, что вы с одного захода бросали и двести пятьдесят, и сотки, и полтинники, и мелочь сыпали?
— Как правило, у нас тяжелые бомбы подвешивались снаружи, и по характеристикам этих бомб и выполняли бомбометание.
— А сколько заходов на цель делали обычно?
— Смотря какая цель. Но больше двух не было. Как правило, с одного захода бомбили вдоль, наискосок или поперек цели.
Но бывало так, что сначала бросил бомбу, посмотрел, попал ты или нет, вот. Поправку сделаешь — и на второй заход.
— Насколько точно штурман мог положить бомбовый груз, ну, с высоты пять километров?
— Если хороший летчик, который держит курс и скорость как надо, то хороший штурман попадал с первого захода в круг радиусом двадцать метров.
— Какая цель для вас представляла наибольшую сложность в смысле ее обнаружения?
— Ну, конечно, скопление войск. А вот железнодорожные узлы, аэродромы мы легко находили.
— А допустим, вы вылетаете на бомбежку аэродрома. Аэродром километра два — одна полоса, километра два — вторая, а самолеты растащены по всему аэродрому, распиханы по окраинам, замаскированы. И я сомневаюсь, что можно найти ночью самолеты, особенно с высоты четыре километра.
— Осветители были. Отдельным экипажам ставили задачу бомбить полосы непосредственно. Но основная цель была самолеты, стоянки, вдоль полос… Но самолеты далеко не растаскивали. Так, все равно по окраине аэродрома.
— А не было задачи найти аэродром, и, допустим, часть работает по аэродрому, а часть бомбит населенный пункт, где экипажи живут?
— Нет, экипажи не бомбили. По самолетам бомбили.
— А что считалось уничтоженным самолетом?
— Если он загорелся, это означало, конечно, что уничтожен. А дальше уже не знаю, с воздуха трудно было определить, какая степень поражения была. Но если загорелся, это уже значит, что цель уничтожена.
— Когда вы бомбили аэродромы, уничтожали самолеты, вам за уничтоженные на аэродроме самолеты платили деньги?
— Нет. Нам не платили.
— По кораблям работали?
— Да, и по кораблям приходилось. В порту, как правило. В Крыму, например. Ночью были осветители, а днем и так видно было.
— Отношения между вами, летным экипажем, и наземным обслуживающим персоналом как складывались?
— Всегда была любовь наземного и летного экипажей. Друг друга уважали. И наземный экипаж был рад, когда самолет возвращался… А летный экипаж благодарит техников, что у самолета не сдали моторы, ничего не нарушилось.
— Не было такого отношения, что мы вроде как летаем, воюем, а вы тут непонятно чем занимаетесь?
— Нет. Мы любили техников очень.
Нина Федоровна: — А можно я вставлю? Я почувствовала тогда, какие у них взаимоотношения.
У них в экипаже была не только дружба, спаянность какая-то и любовь. Вот я вам расскажу. Он получил в 1944 году, в августе месяце, Героя Советского Союза. И ему предложили в 1944 году повысить образование и поступить в Монинскую академию. И он отказался. Я удивилась. Спросила уже позже:
— Почему ты отказался? Ты же мог погибнуть?
— Ну, как я мог бросить Степу Харченко, бросить полк? Я сказал, пойду в академию, когда кончится война. Мы, говорит, настолько сработались, мы уже не только по взгляду друг друга понимали, у нас уже интуиция общая.
У них не дружба была, а сложнее…
— А приходилось ли вам летать с другими летчиками?
— Приходилось. По разным причинам. Или летчик заболел, или что-то в этом роде. Бывало и наоборот — мой летчик летал с другим штурманом.
— Вы номер вашего самолета не помните? А как были покрашены ваши самолеты?
— Номера разные были. Красили защитным цветом. Ну, зеленые и с камуфляжем был. Снизу сероватые. Рисунков на самолетах не было.
— А дарственные самолеты были?
— Дарственные были. Как правило, от восточных городов. А каких, уже конкретно не помню.
— Когда полк стал гвардейским, экипажи сразу были переведены в гвардию? Или для этого надо было еще полетать?
— Сразу стали все гвардейцами. Раз гвардейский полк — стали гвардейцами.
— А если новички пришли в ваш полк?
— По-моему, сразу в гвардейцев всех переводили. И из пополнения тоже значок получали, по-моему, сразу.
— Бывали ли в вашем полку случаи отказа от боевых вылетов?
— Не было такого случая.
— А когда кто-то летал не совсем туда, а туда, где, наоборот, стреляют поменьше?
— Такое, может, и бывало…
— Вы летали на дальнем бомбардировщике. У вас погода была серьезной проблемой? Что творилось в нескольких часах лета, могли и не знать. Будет ли там облачность, будет ли грозовой фронт. И если вы встретили грозовой фронт, что вы делали?
— Мы в грозу не входили, обходили. Верхом обходили, или стороной, или даже низом. Но в грозовое облако не входили, это все равно что быть заранее уничтоженным.
— А если грозовой фронт очень большой, тогда что, возвращались обратно?
— Тогда мы делали перед фронтом «коробочку», набирали высоту и шли уже выше. Обратно не возвращались.
— Пришли вы на цель. Цель закрыта облаками. Уходили на запасную? Или так, по расчету времени, бомбили?
— На запасную, конечно. Всегда давали одну запасную цель. Но бывало, что сбрасывали бомбы по расчету времени.
— Имел ли право штурман экипажа потребовать сменить номенклатуру бомб на самолете?
— Не было такого. То, что сверху спущено, то и подвешено.
— Прицельное оборудование со временем улучшилось, или у вас как был ОПБ-1 с самого начала, так он и до конца войны?
— ОПБ-1 — это в начале войны. А потом авиационно-коллиматорные прицелы впереди стояли, и днем и ночью с помощью этого коллиматорного прицела штурман мог видеть, что делается вокруг. Где стреляют, как маневрировать. Конечно, этот прицел удобнее был.
— А сигналы летчику на боевом курсе передавались голосом или была какая-то цветовая сигнализация?
— А зачем, у нас же было переговорное устройство.
— Пневмопочта была на вашем самолете?
— Была. Связь со стрелками дублировалась и пневмопочтой.
— Случилась неприятность, самолет тяжело поврежден, надо покидать. Как, каким образом это делалось?
— Летчик, как командир экипажа, если самолет дальше лететь не может, давал команду прыгать с парашютом.
— У вас под ногами люк был. Вы туда?
— Да. А у стрелков тоже люк был внизу. А летчик через борт на плоскость — и вниз.
— Сколько раз вас сбивали? Мы вот знаем два случая. А вообще сколько раз вас сбивали?
— Я сейчас не подсчитывал, но сбивали, по крайней мере, несколько раз. Но, как правило, мы перелетали линию фронта и тогда, значит, находили аэродром или же просто площадку, где можно было бы сесть.
— Вы пользовались же парашютом?
— Два раза прыгал с парашютом.
Нина Федоровна:
— Я расскажу вам то, что он вам не скажет.
Когда его первый раз сбили, он при спуске на парашюте упал на коленки. В то время думали, что повреждены колени. В прифронтовом госпитале оказали какую-то помощь — и летай дальше. А потом оказалось, что у него были выбиты и бедра, и диск из позвоночника. А потом второй раз его подбили тоже в 1943 году. Он упал и разбил всю грудную клетку. Ребра, правда, срослись. Но со временем развились две грыжи… На пищеводе и на диафрагме. Но он хорошо себя чувствовал до восьмидесяти пяти лет, машину водил по тысяче километров. А вот за эти четыре года его скрутило.
— С какой высоты еще можно было прыгнуть? А после какой высоты надо было идти на вынужденную?
— Ну, если была возможность на вынужденную, так надо с любой высоты садиться… С высоты порядка пятьсот метров можно было еще прыгнуть.
— Вы летали обычно на больших высотах, наверное, приходилось пользоваться кислородными приборами?
— С высоты четыре тысячи метров, как правило, мы пользовались кислородом.
— А кислорода на весь полет хватало?
— Мы экономили. Переключали. На обратном пути мы снижались и тогда кислородные приборы выключали.
— Пулеметом своим вам приходилось пользоваться?
— Да. По наземным целям.
— А не наказывалось? Это же угроза безопасности самолета?
— Не наказывалось. Если снижались и выполняли уничтожение цели из пулеметов, это только поощрялось.
— Ваш коллега рассказывал нам, что летал на сбрасывание диверсантов, агентов. Вам этим приходилось заниматься?
— Нет. Мы бомбардировщики, только бомбили. Никаких посторонних задач не выполняли. Только бомбометание.
— Ваш последний вылет когда был?
— В конце войны. Числа не помню, в книжке должно быть написано.
— Как вы узнали об окончании войны?
— Я, по-моему, в госпитале лежал в это время. Что-то у меня случилось там с животом или что-то такое…
— Скажите, пожалуйста, вот когда вы перешли границу Советского Союза, местные к вам как относились?
— Очень хорошо нас принимали… Обычные поляки и немцы нас уважали.
— По домам трофейничали?
— Не было такого. Я не помню.
— Ваши личные отношения к партии и к Сталину? Не нынешнее, а вот тогдашнее?
— Мы были членами партии, поэтому уважали все действия и приказы Центрального Комитета и Сталина.
— А особисты у вас в полку были?
— Да, был особый отдел. Смотрели, чтобы никто там что-нибудь не проболтался… Разведданные не передавали…
— А по вашему мнению, в полку особист был нужен? Или можно было обойтись и без него?
— Я думаю, что у нас в полку можно было без него обойтись. Потому что все верили делу партии. И если бы кто выступал, его сразу бы, как говорится, придавили…
— Замполиты у вас были летающие? Или на земле сидели?
— И те и другие были. И летающие…
— Я опять по личностям пройдусь. Каково ваше отношение к Василию Сталину?
— К Василию? А при чем мое отношение? Вот моя жена танцевала с ним, она может сказать.
Нина Федоровна:
— Ну, какое отношение? Полк стоял в Андриаполе, а потом улетел в Харьков или в Белую Церковь. А сталинский полк пришел. Мне девчонки кричат через реку:
— Пойдем Сталина посмотрим!
Ну и пошла я смотреть. Издалека заметила почему-то, по осанке или не знаю… Ну и стал он за мной ухаживать. Плохого он ничего мне не сделал, но меня начальник спрятал в деревню на неделю. Пока Сталин не улетел.
Какой на вид он был? Невзрачный, но много общего со Сталиным. Веснушки такие крупные, большая голова… Девчонки почему-то прозвали его «эскимо на палочке». А ребята в полку говорили, что он очень хороший летчик и командир. Вот так вот.
— Когда вы получили Героя, как вам об этом сообщили?
— Пришел приказ в полк. На меня и еще нескольких человек. Нас вызвали в Москву. Вручал Михаил Иванович Калинин. У меня снимок есть. А всего тридцать три Героя было в полку.
— А не предупреждали, что сильно руку Калинину не жать?
— Нет, где-то про это в литературе было… Нет, нас не предупреждали. Но, может, мы и заранее знали это…
— Из тридцати трех Героев в полку сколько войну пережило?
— Вот этого я не знаю уже точно. Ну, половина…
Не все погибли в бою. Вот Васю Сенатора убили при неосторожном обращении с оружием. Штурман-дурак нажал на курок… Хороший был парень, Сенатор Вася…
<< Назад Вперёд>>
