«Неубиваемые»

Что ни говори, а самое страшное на войне — это не выход из окружения и не ночной поиск «языка», даже не кинжальный огонь и не рукопашная схватка. Самое страшное на войне — это когда тебя долго не убивает, когда в двадцать лет на исходе все твои физические и моральные силы, когда под кадыком нестерпимо печет и мутит, когда ты готов волком взвыть, в беспамятстве рухнуть на дно окопа или в диком безумии броситься на рожон. Ты настолько устал воевать, что больше нет никаких твоих сил. Случается это с немногими, потому что на передовой долго не проживешь: или убьют, или ранят. В наступлении рядового хватает в среднем на пару атак, взводный живет день, ротный — неделю, командир батальона — месяц. Но если человека держать на передовой год или два, он сойдет с ума. Не случайно у немцев существует система отпусков с фронта. У нас этого нет. Практически нам это и не требуется — ну кто на переднем крае доживет до отпуска? Однако исключения бывают. Трудно таких людей назвать счастливыми, скорее в этом их несчастье. На всю войну везения не хватит. Все равно ведь убьют. Пуля или осколок всегда находят человека. Ежеминутно, каждый день и каждый час. Вся штука в том, что неизвестно, когда тебя убьет — в атаке, при обстреле, за приемом пищи, во время сна, а то, бывает, и еще хуже. Правда, каждый молит про себя и втайне надеется, что вот в этот страшный миг ты уцелеешь. Но убивает всегда неожиданно. Кругом гибнут люди — конечно, настанет и твоя очередь. Однако, если не убили в первом бою, человек еще поживет. С каждым счастливым для него боем он обретает опыт, и его уже труднее убить.

От излишних переживаний и постоянного страха долгожителя на передовой спасает однажды пришедшая мысль: а чего бояться-то? Всех убивает, конца войне не видно, убьет и тебя, а когда — в конце концов, не так и важно. А все равно страшно, все равно не хочется умирать. Однако, свыкнувшись с мыслью о неминуемой гибели и положив свою жизнь заранее на алтарь Победы, ты как бы перешагиваешь психологический барьер боязни умереть и тебе не так уж и страшно. Каждая отсрочка смерти поначалу тебе в радость. Но со временем тысячи смертей и еще большее количество самых изуверских ранений, которые приходится видеть каждый день, накапливают столько впечатлений, требуют так много сострадания, что это тоже выматывает твои психические силы. К гибели товарищей привыкнуть невозможно. Потому что каждый из них — это личность. Со своей историей жизни, своими родными, мечтами, судьбой.

Но долгое покровительство всевышнего и балует человека. Ты уже привыкаешь быть неубиваемым, подспудно растет уверенность, что тебя вроде бы и убивать нельзя. А как же без тебя, кто же воевать-то будет, кто будет взводом или батареей командовать? Кто будет заботиться и оберегать твоих людей, чтобы кого из них не убило или не ранило? Особенно по недосмотру, по-дурному, без пользы и боевой необходимости. У тебя постепенно уходит постоянный страх за себя, ты вроде бы прозрачным становишься, а потому неуязвимым. Знай воюй себе, бей немцев да своих береги.

Иные молят, чтобы их ранило. Но когда на твоих глазах пулеметная очередь выворачивает наружу печень или превращает в кровавую маску лицо, а осколки отрывают руки и ноги, такое желание как-то стихает.

У нашей дивизии позади бои за Ржев и под Сталинградом, в Донбассе и на Курской дуге, на Днепре и Ингульце. Много боев провели мы на пути к Днестру! Каждый хуторок, каждый бугорок и каждую лесную посадку брали с боем. Немцы — в глубоких траншеях, их пушки, пулеметы, а то и танки вкопаны в землю. А мы ползем, бежим на эти пулеметы снизу, по равнине. Молодыми телами усеяли мы этот путь по Украине…

А сколько рек мы форсировали! И все они, как на грех, текли поперек нашему движению. И Ингул, и Южный Буг, и Днестр, и десятки рек поменьше. Ранней весной, в марте — апреле, реки на Украине вспухают, становятся широкими, бурными. Вода в них ледяная. Правые берега их, где сидят немцы, обычно крутые и высокие, а наши низкие и плоские — мы на виду у немцев. И вот попробуй, подберись к реке да под кромешным огнем доплыви до того берега в ледяной воде. Делали мы это обычно ночью, но немцы и ночью освещают все вокруг ракетами — им хорошо нас видно. А переправлялись мы на подручных средствах: шли в ход бревна, доски, двери, ворота; на плотах — только станковые пулеметы и пушки. И вот одной рукой держишься за бревно, другой гребешь к тому берегу. Адо него далеко. А еще и стремнина сносит. А кругом фонтаны воды от снарядов, и по головам бьют пулеметы. Вздыбливаются наши утлые плавсредства, сбрасывая цепляющихся людей, даже плоты кренятся, переворачиваются, скатываются и тут же тонут орудия, боеприпасы, снаряжение. Водяной поток несет вниз по течению убитых и раненых. Четвертая часть, а то и меньше, добирается до того берега. Отстреливаясь, взбираемся по скользкому берегу наверх, бежим на пули к немецким траншеям. Только единицы впрыгивают в окопы противника. Но это — самые сильные и самые счастливые люди. Им-то и удается в рукопашном бою перебить немцев в траншее, а самых трусливых из нее вытеснить. Наконец траншея занята, в нее впрыгивают другие подоспевшие наши солдаты. Теперь задача удержаться на взятом берегу и расширить плацдарм, уже подвозят с нашего берега боеприпасы, устанавливается телефонная связь, и артиллеристы уже рядом, тут же начинают бить по отступающим немцам из орудий.

Но не всегда с первого раза удается форсировать реку. Часто это происходит со второй, а то и с третьей попытки. А не сумели зацепиться за немецкий берег или противник сбросил высадившихся обратно в реку — тогда держись! Уцелел, вернулся на свой берег — обязательно спросят! Офицеров уж обязательно расстреляют или в штрафбат отправят. Не поздоровится и рядовым. Так что не только боевой порыв заставляет людей, вцепившись, держаться за плацдарм. Тут действует и страх за жизнь, если невредимым к своим вернешься. И вульгарный вопрос: чья пуля слаще? — всегда встает в критических ситуациях перед теми, кто воюет. Ничего этого не испытывают, конечно, армейцы в тылах передовой.



<< Назад   Вперёд>>