Глава 12. Право крестьянских переходов по духовным и договорным грамотам князей Северо-Восточной Руси в XIV—XVI вв.
Противоположной точки зрения придерживался Д. Я. Самоквасов. Он писал, что Чичерин, Соловьев, Сергеевич, Владимирский-Буданов, Градовский и другие историки, утверждавшие, что право перехода крестьян до Судебника 1497 г. было столь же полное, как право перехода бояр, «упускают из виду одно слово приведенной договорной формулы». Это слова «вольным». Оно относится, по Самоквасову, не к слову «воля», а к слову «хрестианом». Следовательно, формула означает право перехода от одного князя к другому только вольных людей, вольных крестьян, а не той массы крестьян, которая обложена государственными податями и повинностями. Более того, грамоты содержат прямое запрещение землевладельцам принимать «каких бы то ни было тяглых людей».4
Б. Д. Греков тоже полагал, что формула «хрестьяном меж пас вольным воля» относится не ко всем крестьянам, так как среди них были прикрепленные люди. При этом Греков ссылается на старожильцев с. Присек и* Моревской слободы, которых жалованные грамоты 1530-х годов запрещали принимать. Правда, Б. Д. Греков думал, что в XV в. старожильцы—это зависимые люди, как правило, пользующиеся правом перехода, однако заметна тенденция землевладельцев сохранить за собой этих людей. Отсюда «основная мысль грамот — уберечь рабочие руки княжеских доменов от покушений со стороны соседей и сберечь своих крестьян, несущих государственное тягло».5 По Грекову, это стремление проступает как в жалованных, так <и в договорных грамотах князей, содержащих требование «не принимати» черных людей.
Несомненно, прав был Б. Д. Греков, когда обращал внимание на свидетельства грамот XIV—XV вв. о праве крестьянских переходов и о стремлении уберечься от таких переходов. Однако никаких данных об особом положении старожильцев в духовных и договорных грамотах мы не находим. Более того, в них вообще не встречается термин «старожилец».6
С. В. Юшков, подобно Б. Д. Грекову, тоже не считал, что в духовных и договорных грамотах однозначно решается вопрос о праве крестьянских переходов. Согласие князей не принимать друг у друга крестьян С. В. Юшков расценивал как доказательство того, что они «считали своих крестьян крепкими себе и своему княжению». А норму о «вольной воле» крестьян он считал доказательством наличия крестьян вольных. Закрепощению в XIV—XV вв. подверглись черные люди, жившие в княжеских селах и волостях. На другие же категории, а следовательно, и на боярских и церковных крестьян, требование договорных грамот «не принимати» еще не распространялось.7
Л. В. Черепнин, подготовивший академическое издание духовных и договорных грамот великих и удельных князей XIV—XVI вв. и неоднократно обращавшийся к их анализу, полагал, что «в отношении крестьян свободного перехода в XV в. не существовало. Во-первых... "перезывать" крестьян феодалам разрешалось лишь из "иных княжений". Во-вторых, князья разных княжений включали в свои договоры условия в отношении черных крестьян, которых они обязывались не принимать... следовательно, и право перезыва крестьян из других княжений было ограничено».8 Поощрение приема крестьян из иных княжений и договоры о неприеме черных людей из владений договаривающихся князей, казалось бы, действовали в разных направлениях. Но Л. В. Черепнин расценил их как документы, направленные на одно и то же: па запрещение переходов.
И А. Д. Горский рассматривает договорные грамоты XIII — XV вв. как источник по истории закрепощения крестьян и приходит к выводу, что они «содержат важные и разнообразные сведения о процессе закрепощения крестьян в период образования Русского централизованного государства».9 А наличие в договорных грамотах указаний на право свободного перехода он расценивает как отмирающую норму, сохраняющуюся во второй половине XV в. лишь в Рязанском княжестве, тогда как московские князья «далеко опередили и по времени и по существу своих рязанских собратьев на пути закрепощения» черных, дворцовых и владельческих крестьян. В отличие от С. В. Юшкова, А. Д. Горский видит в договорных грамотах князей основание для утверждения о запрете перехода не только черных, но и владельческих крестьян.10
Заслугой А. Д. Горского является привлечение к изучению истории крестьянских переходов всех сведений, содержащихся в договорных грамотах. Однако нам представляется необходимым больше внимания уделить трудной и неоднозначной терминологии грамот. Не приходится сомневаться в том, что после принятия христианства термин «крестьяне» («христиане») имел только вероисповедный смысл, а после монгольского нашествия этот термин стал также обозначать русских людей вообще. С конца XIV в. им стали именовать сельское земледельческое население.11 Однако старое понимание слова «крестьянин» тоже продолжало жить, о чем можно судить на основании как духовных и договорных грамот, так и других источников.
Так, противопоставление исповедующего православную веру крестьянина иноверцу («паганину») мы находим в докончании (договоре) великого князя Дмитрия Ивановича с великим князем тверским Михаилом Александровичем от 1375 г., в докончании Василия II с серпуховско-боровским князем Василием Ярославичем от 1433 г. и в некоторых других договорах.12 Понятие «крестьяне» иногда обозначалось в духовных грамотах терминами «сироты», «сельчане» и особенно часто «люди».
Термин «люди» был многозначен. Он употреблялся для обозначения всего населения княжества (в перемирной грамоте Ольгерда с Дмитрием Ивановичем от 1371 г. дается обещание «не воевати очины их, ни их людии»). Этим термином могли называться низшие классы (в докончании Дмитрия Ивановича с Михаилом Александровичем Тверским от 1375 г. дается перечень: «...бояре, и слуги, и люди московские и великого княжения»). К такому употреблению термина «люди» примыкает его понимание в смысле жителей городов, .сел, слобод, волостей. Термин мог .относиться и к военным слугам или всему войску князя (в докончании Василия II с галицким князем Юрием Дмитриевичем от 1428 г. читаем: «...а будет ми послати свои воеводы, и тобе послати с моими воеводами своего воеводу с людми»). Людьми землевладельца, «людьми купленными» часто именовались холопы.13 И, наконец, термин «люди» выступает как синоним сирот и крестьян — сельских жителей, земледельцев.
В духовной Дмитрия Ивановича 1389 г. сказано: «...а кому будет жалоба сиротам на волостеля, и тем люди оучинит исправу княгиня моя». Таким образом, одни и те же лица именуются то сиротами, то людьми. А в духовной грамоте дмитровского князя Ивана Васильевича от 1472 г. говорится: «...к живоначальной Троици в Сергиев монастырь даю свое село Кучку да деревенку... А что в том селе и в деревенке серебра на людех, ино того серебра половина великои Троице, а другаа половина тем хрестианом, на коих то серебро».14 Здесь одни и те же лица обозначены терминами «люди» и «хрестиане».
Древнее, являющееся по происхождению общеславянским, слово «люди», «людье» уже в Киевской Руси употреблялось не только в смысле народ — этнос — все население, основным значением этого термина становится масса рядового городского и сельского населения.15 Проанализировав форму жалованных грамот последующего периода, С. М. Каштанов установил, что еще в первой трети XVI в. преобладал термин «люди», и лишь затем начинается широкая замена его термином «хрестьяне» или выражением «люди и крестьяне».16
Нам представляется сомнительным предположение С. М. Каштанова, что крестьяне жалованных грамот XIV—XVI вв. «это отнюдь не все сельское население. Им противопоставляются „люди". И в монастырщинах, и в волостях великого князя крестьяне выступали как старинные, местные зависимые земледельцы». «Люди» — это свободные новоприходцы из других мест, превращавшиеся в объект постепенного закрепощения.17 Приведенные цитаты из духовных грамот доказывают, что не следует противопоставлять термины «крестьяне» и «люди». Добавим, что в жалованных грамотах фигурируют как люди, которые «имут жить», так и люди, которые уже «живут» в селах и в деревнях. Так, в жалованной грамоте Василия II Троице-Сергиеву монастырю от 1439 г. говорится: «...а кто оу них в том селе и в деревнях живут люди, и тем людем не надобе... (далее перечисление повинностей. — А. Ш.), а кого собе перезовут люди из ыных княженей...» Инокняженцы, действительно, часто именуются в грамотах «людьми». Но когда их противопоставляют старожильцам, фигурирует обычно термин «люди пришлые», а не просто «люди». Да и старожильцев грамоты тоже именуют людьми. Так, в относящейся к 1438 г. жалованной грамоте читаем: «...и хто у них в том селе людей живет старожилцов, или которые будут люди разошлися ис того села».18 С. М. Каштанов не мог конечно, в кратких тезисах достаточно обстоятельно обосновать свои суждения, относящиеся к терминам «крестьяне» и «люди», но мы убеждены, что в источниках XIV—XV вв. «люди» выступают и как синоним «крестьян», причем тот и другой термин может обозначать все сельское земледельческое население отдельной деревни, волостки или целого княжества. Неоднозначность термина «люди» заставляет нас в каждом отдельном случае стараться выяснить, в каком смысле он употребляется. Грамоты часто помогают установить, о каких людях идет речь: посадских, приказных, владычных, монастырских, черных, людях «по волостям» и т. д. Но, к сожалению, точные указания не всегда есть в источниках.
Договорные грамоты являлись своеобразными мирными докончаниями, которые заключались после военных конфликтов или для предупреждения новых. В них поэтому не включались общие нормы, действующие обычно и не порождающие конфликтные ситуации. Если в грамоты включались формулы, ограничивающие переходы крестьян, то делалось это, очевидно, потому, что переходы были причиной противоречий между князьями, и такие противоречия пытались предотвратить. Если же грамоты включали пункты о свободных переходах какой-то группы людей, то это делалось, чтобы достигнуть компромисса, целью которого было все то же смягчение ранее возникавших конфликтов. Грамоты — не фотография фактически сложившейся правовой ситуации, а план наиболее желательной для сторон и далеко не всегда осуществленной ситуации. Добавим, что духовные и договорные грамоты очень часто нарушались и потому нуждались в подтверждении. Уже в духовной грамоте Ивана Калиты, составленной около 1339 г., и в относящемся к 1350—1351 гг. докончании его сыновей содержатся сведения о перенимании людей. В докончании говорится о людях «по волостем», т. е. о сельских жителях. Некоторые из них были «выиманы», и в частности «выиманы» в службу Иваном Калитой. Князья признают эти ранее совершившиеся переходы или переводы крестьян узаконенными, а «выиманных людей» договариваются не возвращать в прежнее состояние. В то же время они договариваются не принимать к себе этих людей впредь.
Из грамот явствует, что князья считают нежелательным переход тяглых людей в службу, т. е. в слуги под дворским. Недаром Калита приказывает наследникам «блюсти» одну из категорий тяглых людей (людей численых) «с одиного» и не делить их, чтобы сообща получать с них повинности.19 Неисправность докончания и краткость обоих документов затрудняют их комментирование. Однако они дают, как нам кажется, полное право утверждать, что в первой половине XIV в. бывали правомочными переходы волостных людей (крестьян) и даже перевод их князьями в категорию слуг под дворским. Вместе с тем грамоты свидетельствуют о том, что московские князья предпринимают меры, направленные к ограничению переходов или, точнее, к ограничению приема некоторых тяглых людей.20
Как видим, в Московском княжестве в первой половине XIV в. отсутствовали единые и твердые нормы, регулирующие переходы крестьян и их превращение в людей под дворским. Это впечатление, возникающее при знакомстве с ранними грамотами, усиливается при изучении всего корпуса сохранившихся от XIV — XVI вв. духовных и докончаний князей Северо-Восточной Руси.
В докончании великого князя Дмитрия Ивановича с серпуховским и боровским князем Владимиром Андреевичем от 1367 г. говорится: «...а который слуги потягли к дворьскому, а черный люди к сотником, тых ны в службу не прнимати, но блюсти ны их с одного».21 Под термином «слуги под дворским» тут, видимо, понимались бортники, бобровники, сокольники и другие дворцовые люди. Их нельзя идентифицировать с крестьянами. А в состав черных людей, тянувших к сотникам, крестьяне входили. Формула о неприеме в службу черных людей повторена в докончании тех же князей от 1389 г., только вместо людей, тянувших к сотникам, говорится о черных людях, тянувших к становщику.22 Так как в этом докончании особо говорится о взаимном обязательстве князей «блюсти с одиного» и в службу не «приимати» гостей, «суконьников» и городских людей,23 то можно заключить, что черные люди под становщиками—это черные крестьяне.
Сын Донского Василий I повторил докончание с князем Владимиром Андреевичем не позднее начала 1390 г. Повторение договора объясняется новым «нелюбьем» между князьями. В период вражды обязательство не принимать друг от друга черных людей не имело силы. В духовной, составленной в 1401—1402 гг., Владимир Андреевич предписывает своим детям не принимать «промежи собя» людей от сотников. И то же обязательство мы встречаем в договорах великого князя Московского с серпуховско-боровским князем в 1433, 1447 и 1451—1456 гг. Добавим, что в этих договорах речь идет лишь о людях, которые тянули к дворскому и сотскому при предыдущих князьях («при моем отце»). В докончании Дмитрия Донского с серпуховским и боровским князем Владимиром Андреевичем от 1389 г., кроме взаимного обязательства не принимать черных людей в службу, говорится о запрещении покупать земли черных крестьян. Те же, кто их купил, обязаны были сами тянуть «к черным людем» или вернуть купленные земли либо за выкуп, либо даже бесплатно.24
То, что требование не принимать черных людей фигурировало в Московском княжестве второй половины XIV — первой половины XV в. только в договорах великого князя с серпуховско-боровским удельным князем и в духовной грамоте этого князя, не позволяет считать это требование чем-то исключительным. Ведь оно уже встречалось в московских грамотах первой половины XIV в. и встретится в грамотах второй половины XV в. Но у нас нет оснований считать требование не принимать друг от друга крестьян всеобщей нормой междукняжеских отношений. Во-первых, мы не можем распространять норму, относящуюся к черным крестьянам, на крестьян боярских и монастырских. Во-вторых, в договорах идет речь только о неприеме черных крестьян князьями-совладельцами Москвы и подмосковных станов. В-третьих, условие неприема иногда распространялось не на всех черных крестьян, принадлежавших князьям-совладельцам. И, наконец, в промежутки между докончаниями возникали конфликты, когда договорные обязательства вообще утрачивали силу. Более того, в периоды действия договоров великие московские князья давали тарханные грамоты, разрешавшие и поощрявшие прием инокняженцев, причем в этих грамотах никогда не делалось исключения для выходцев из серпуховско-боровского удела.
Докончание Ивана III с рязанским великим князем Иваном Васильевичем 1483 г. предписывает не принимать на Рязань ясачных черных людей из владений касимовских царевичей. «А которые люди вышли на Резань от царевичя и от князей после живота деда твоего великого князя Ивана Федоровича, бессерменин, или мордвин, или магарин, черные люди, которые ясак царевичю дают, и тебе великому князю Ивану, и твоим бояром тех людей отпустити доброволно на их места, где кто жил. А кто не похочет на свои места поити, ино их в силу не вывести, а им царевичю давати его оброки и пошлины по их силе. А что давали те люди деду твоему Ивану Федоровичю и отцу твоему, великому князю Василью Ивановичю, и ты свои пошлины емлешь, а царевичю в то не вступатися, ни его князем».25
Касимовский царевич, участвовавший в походах Ивана III на Новгород и в его борьбе с ханом Ахматом,26 пользовался особым покровительством великого князя. Запрещение принимать в Рязанском княжестве его черных ясачных людей нельзя распространять на других черных людей Русской земли второй половины XV в. В самом Рязанском княжестве в конце XV в. был заключен межкняжеский договор, в котором фигурируют черные люди, но никак не оговаривается, что их запрещается «переимать».27 Более того, как раз в этом договоре фигурирует формула «крестьяном меж нас волным воля». Да и касимовских ясачных людей, согласно договору 1483 г., можно было возвращать на старое место жительства только с их согласия — добровольно. В случае же нежелания возвращаться они могли оставаться на новом месте, но отягивать старые повинности было обязательно. В докончании великого князя Дмитрия Ивановича с серпуховско-боровским князем Владимиром Андреевичем от 1367 г. после пункта о неприеме друг у друга в службу черных людей есть добавление: «...тако же и численных людей». Однако обычными считались другие формулы: «а численыи люди, а те ведают сынове моя собча, а блюдуть вси с одиного», «а численыи люди блюсти нам с одипого, а ординци и делюи, тем знати своя служба по старике, а земель их не купити».28
Поскольку слова «численые люди» и «число» однокоренные, а словом «число» обозначались переписи населения с целью обложения татарской данью, возникло мнение, согласно которому «числеными людьми» являлись все, кто попадал в татарскую перепись и был обложен татарской данью. Такого мнения первоначально придерживался В. И. Сергеевич. Составители «Материалов для терминологического словаря Древней России» тоже считали всех положенных в «число» людей «числеными».29 Однако Сергеевич отказался от своего первоначального мнения, потому что татарская перепись должна была обнимать все захваченные местности, тогда как «численые люди» встречаются только в Московском и Переяславском уездах.30 Да и вообще дань монголам платили далеко не одни «численые люди».
Наиболее обстоятельно термин «численые люди» («числяки») был рассмотрен Л. В. Черепниным.31 Он признавал, что «числяки» находились на положении тяглых людей, с которых взималась дань. И это мнение основывается на прямых свидетельствах источников о «всякой тягли», которую тянули «числяки», и об ордынской дани, которую они платили.32 Но и Л. В. Черепнин отмечал, что не все люди, платившие дань, являлись «числяками». «Числяки», по его словам, проживали только в Москве и подмосковных станах и должны были, очевидно, предоставлять татарским послам ночлег, содержание, подводы и т. д. Хотя это мнение Л. В. Черепнина является его догадкой, то обстоятельство, что «численые люди» выступают в княжеских грамотах рядом с ордынцами действительно позволяет полагать, что их специфические повинности были как-то связаны с ордынским господством.
Подобно В. И. Сергеевичу, Л. В. Черепнин отмечал, что «численые люди» находились в совместном владении московских князей, и именно этим они отличались от «делюев». А «делюи» в Московском княжестве — это то же, что рязанские «люди деленые», т. е. дворцовые слуги, ремесленники и работники княжеских промысловых угодий. После смерти князя «делюи» поступали в раздел между его наследниками. «Числяки» же — не дворцовые, а тяглые люди, причем тягло, которое они отбывали, шло не одному князю, а московским князьям-совладельцам. Формула «численых людей блюсти с одиного» означала общее право князей-совладельцев на доход, который с них поступал. Дмитрий Донской завещал в 1389 г. «численых людии моих двою жеребьев сыном моим по частям, а блюдут с одиного». Серпуховский князь Владимир Андреевич завещал детям свою треть «численых людей» в Москве и в станах вместе со своей третью доходов в Москве. При этом его дети должны были получать эти доходы «по годам» (год — один сын, следующий год — второй сын).33 Конечно, такая система эксплуатации «численых людей» должна была препятствовать их перезыванию в единоличные владения князей-совладельцев.
Однако о категорическом запрещении переходов «численых людей» нет оснований говорить. Ведь формула грамоты 1367 г. о их неприеме не повторялась в последующих грамотах. Можно полагать, что ее отсутствие свидетельствует о праве «числяков» переходить от одного князя к другому. Но их особая «тягль» тянулась за ними следом, во всяком случае, в пределах владений московских князей-совладельцев. Тут возможны отношения, которые мы наблюдали, когда говорили о людях касимовских царевичей. Поскольку совместное владение «числеными людьми» было связано с отбыванием каких-то повинностей на Орду, в упоминавшейся духовной грамоте Владимира Андреевича от 1401—1402 гг. предусматривается возможность раздела «численых людей» между наследниками завещателя, если «переменит бог Орду».34
Но когда «бог переменил Орду» и монгольское иго было ликвидировано, «числяки» не поступили в раздел между князьями, не исчезли и стали отбывать повинности в пользу великого князя Московского. Согласно духовной грамоте Ивана III от 1504 г., «числяки и ординци» были отданы старшему сыну Василию. Даже села с «числеными людьми», которые оказывались во владении младших сыновей Ивана III, должны были «тягль всякую тянутп по старине» с другими «числяками» и ординцами к великому князю.35
И в духовной Ивана IV, составленной в 1472 г., т. е. почти через сто лет после полной ликвидации монгольского ига, «численые люди» еще не исчезли и находились под единоличной властью великого князя, а не в неразделенном владении московских князей.36 «Численые люди» и «ординци» проделали, таким образом, эволюцию, схожую с эволюцией дани. Сначала их повинности (или часть этих повинностей), подобно дани, предназначались для татар. А после 1480 г. бывшая татарская дань, как и особые повинности «числяков», отбывались в пользу великого князя, даже если «числяки» проживали на землях удельных князей. Находясь в XIV — первой половине XV вв. в совместном владении, они затем становятся великокняжескими людьми.
Л. В. Черепнин полагал, что «численые люди» являлись особой категорией московского городского и подгородного населения, входящего в состав черного посадского мира, а параграф своей монографии, трактующий вопрос о «делюях», «ордынцах» и «числяках», назвал «Княжеские дворцовые слуги и тяглые люди в городах». Нам представляется, что основания для причисления «численых людей» к горожанам недостаточны. Они сводятся лишь к тому, что в грамотах «числяки» иногда перечисляются вместе с долей князей-совладельцев в Москве и в пошлинах городских. Однако и в этих случаях в источниках говорится не только о городе, но и о станах.37 Против отнесения «численых людей» к разряду горожан свидетельствует» во-первых, то, что земля считается важнейшим средством получения ими средств существования и уплаты повинностей. Именно поэтому грамоты князей запрещают покупать у них землю. А, во-вторых, и это главное, в разъезжих грамотах начала XVI в. говорится о селениях, в которых жили «численые люди» и которые располагались в дмитровских, рузских, кашинских и звенигородских станах, т. е. отнюдь не в Москве и подмосковной округе.
Таким образом, «численые люди» или, во всяком случае, их часть являлись сельскими жителями. С черными людьми их роднит то, что они всегда выступают как люди тяглые, и то, что они могли распоряжаться своими землями и продавать их. Продажа эта, правда, не осуществлялась беспрепятственно, так как князья не были безразличны к судьбам «численых людей», с которых получали доходы для себя и для Орды. После же 1480 г. «численые люди», очевидно, отличались от черных людей только какими-то повинностями, которые за ними сохранились с времен монгольского ига.
Ограничивая прием волостных черных и «численых людей», договорные грамоты нигде не упоминают об их обязательном возвращении на старые места. Причины такого умолчания естественно искать в особенностях строя периода феодальной раздробленности. Можно думать, что слабость полицейского аппарата затрудняла сыск, а близость рубежей, разделяющих княжества, облегчала крестьянский отход. Но такое объяснение не раскрывает полностью существовавшую тогда правовую ситуацию. Ведь были категории населения, которые подлежали сыску во владениях договаривающихся князей, и были нормы, согласно которым они подлежали возврату.
В договоре, заключенном великим князем Дмитрием Ивановичем с тверским великим князем Михаилом Александровичем в 1375 г., мы читаем: «...а вывода и рубежа межи себе не замышляти. А хто замыслит рубежь, рубежъника по исправе выдати».38 Кто подразумевался под рубежниками, сказать трудно. Но, несомненно, это были люди из-за рубежа и притом люди, удерживаемые незаконно.39
В договоре 1375 г. также говорится, что выдавать «по исправе» надлежало «холопа, робу, татя, розбоиника, душегубца». В договоре, заключенном великим князем Василием Дмитриевичем с великим князем рязанским Федором Ольговичем в 1402 г., эта формула раскрывается более широко: «...холопа, робу, должника, поручника, татя, душегубца, розбоиника выдати по исправе от века. А пошлина з беглеца с семьи 2 алътына, а с одинца алътын». К подлежавшим выдаче холопам и уголовным преступникам тут добавляются должники и поручники, т. е. людц, находившиеся в долговой зависимости, или люди, взятые на поруки по месту старого жительства. В грамоте также усиливается обязательство выдавать этих людей (выдавать по исправе «от века»).
Приведем одним из вариантов этого пункта из докончания Василия II с Казимиром польско-литовским (1449 г.): «А холопа, робу, должника, поручника, татя, розбойника, беглеца, рубежъника по исправе выдати».40 Опираясь на этот вариант формулы, А. Д. Горский предположил, что под беглецами «подразумевались в первую очередь (если не исключительно) крестьяне, бежавшие из одного княжества в другое». Поскольку в договоре с Казимиром беглец фигурирует в едином перечне подлежавших выдаче людей, Горский заключает, что под этим термином «разумеется не холоп, не должник, не поручник, не тать, не разбойник и не рубежник, упомянутые рядом с "беглецом"».41 В договоре того же короля Казимира с Псковом от 1440 г. при перечислении подлежащих выдаче людей нет беглецов, но есть смерды. Отсюда А. Д. Горский заключает, что псковский «смерд» заменен московским «беглецом», так как это одно и то же.
Однако положение в Псковской республике и в Московском княжестве в середине XV в. не было идентичным. А формула в договоре Пскова с Казимиром отражала скорее стремление псковских бояр к прекращению переходов смердов, чем реальное положение вещей. Так в приведенной выдержке из грамоты 1402 г. видно, что в первой части формулы перечисляются подлежащие выдаче люди, и в этом перечне беглецов нет. Во второй же части формулы назначается пошлина, которая с подлежащих выдаче людей должна взиматься, и только здесь появляется термин «беглец» как обобщенное наименование ранее названных холопов, должников, поручников и уголовных преступников. А в грамоте 1449 г. фигурирует пункт, касающийся добровольно вышедших людей. Им предоставлялось право жить, «где хотять».42 Таким образом, и здесь считать беглецами всех крестьян, ушедших из владений договаривающихся сторон, нет никаких оснований. Среди беглецов были крестьяне: должники, крестьяне, взятые на поруки, крестьяне, обвиненные в уголовных преступлениях, которые и подлежали выдаче «по исправе». На других крестьян требование выдачи не распространялось.
В договорах имеются специальные пункты, касающиеся легального переезда через границу княжеств, и М. А. Дьяконов даже считал их подтверждением свободы крестьянских переходов.43 Такие пункты мы находим в договорах великих князей московских с великими князьями тверскими, рязанскими и с литовским великим князем. Они, очевидно, отражают и реальную обстановку в удельных княжествах: «...а меж нас людем нашим и гостем путь чист без рубежа»;44 «...а людем нашим, гостем, гостити межи нас путь чист, без рубежа и без пакости».45 Нам представляется, что эти формулы относятся к купцам, боярам, к боярским и монастырским приказчикам и другим людям, пересекающим границы по разным (может быть, и посольским) делам. Слово «без пакости» относилось к случаям ограбления или переобложения приезжих купцов приказными людьми. Возражая М. А. Дьяконову, обратим внимание на то, что фразы, явно относящиеся к людям, временно приезжающим в княжество или проезжающим через него, вряд ли могли относиться к категории крестьян, навсегда покинувших княжество. Таким образом, пункты о рубеже и рубежниках не доказывают ни запрещения крестьянских переходов через границу, ни свободы таких переходов. Их, очевидно, нельзя использовать в качестве довода в споре о степени крестьянской несвободы в XIV—XVI вв.
Специальные пункты грамот касались сельских жителей, перешедших в города. В докончании Дмитрия Донского с серпуховско-боровским князем от 1389 г. мы находим относящийся к ним пункт: «...а в город послати ми своих наместников, а тебе своего наместьника, ине очистять и холопов наших и сельчан по отця моего живот, по князя по великого». Возможно, здесь речь идет не обо всех городах, а только о Москве. Во всяком случае, в докончании Василия II с серпуховско-боровским князем 1433 г. на этот счет сказано: «...а в город Москву послати нам своих наместников, и они очистят наших холопов и сельчан».46 Позднее о совместной посылке наместников, которые «очистят холопов наших и сельчан», говорится в договоре Ивана III с углицким князем Андреем Васильевичем (ок. 1472).
Эта формула по-разному толковалась историками. В. Е. Сыроечковский отмечает, что «приток в Москву холопов и сельчан из разных мест великого княжения обращал на себя внимание князей. Но в противоположность городам Запада "городской воздух" Москвы не изменял судьбы холопа: князья требовали возврата их».47 М. Н. Тихомиров, наоборот, полагал, что докончания требовали не возвращения холопов и сельчан, а лишь подчинения их тому из князей-совладельцев Москвы, которому беглецы принадлежали до их прихода в город. И поскольку возвращения сельчан на старые места не требовалось, вероятно, на Москву и другие большие русские города XIV—> XV вв. можно распространить положение, характерное для западноевропейского средневековья: «...городской воздух делает свободным».48 А. М. Сахаров считал, что смысл условия докончаний «совершенно ясен». По его мнению, князья договаривались о возврате бежавших в город холопов и сельчан старым владельцам. При этом они не обязательно оставались в городе.49 Взгляды А. М. Сахарова ближе к точке зрения В. Е. Сыроечковского, чем к позиции М. Н. Тихомирова. Однако он высказывался более решительно, чем его предшественник: В. Е. Сыроечковский пишет о внимании князей, привлеченном притоком в Москву холопов и сельчан, а А. М. Сахаров— о возврате бежавших в город холопов и сельчан.
Л. В. Черепнин не считал, что смысл докончаний так ясен, как это представлялось А. М. Сахарову, но полагал, что он может проясниться при внимательном анализе термина «очистить» (холопов и сельчан). Нам кажется ценным предложение Л. В. Черепнина обратиться к «Псковской судной грамоте», где значение термина «очистить» выступает более определенно. Там очистить изорника значило выяснить, «как чисто» он сидел на земле, т. е. пользовался только полученным от феодала земельным наделом или, кроме того, задолжал ему. Весьма возможно, докончания московских князей тоже требовали такого «очищения»: должники подлежали возврату, а тег кто не был обременен невыплаченным долгом, могли оставаться в городе.50 Политика московских князей, резюмирует свою мысль Черепнин, вынужденных считаться с требованиями горожан, приводила к тому, что беглые княжеские крестьяне и холопы выходили из чисто владельческой феодальной зависимости и оседали в городе (по крайней мере в Москве), получая на это последующую санкцию со стороны княжеской власти.51
А. Д. Горский не высказал свое мнение по существу возникших толкований договорного пункта о сельчанах в городе, но считал несомненным, что «князья-совладельцы стремятся взять процесс перемещения сельчан в город под свой контроль».52 То, что процедура «очищения» сельчан и холопов, явившихся в город, действительно свидетельствует о контроле князей за перемещением в город, не вызывает сомнения. Однако при рассмотрении вопроса о праве крестьян на переходы далеко не безразлично, какая цель преследовалась, этим контролем. В пользу черепнинской трактовки пункта об «очищении» сельчан следует добавить еще один аргумент. Как мы уже знаем, в ряде договорных грамот говорится о процедуре расследования наместниками или другими судьями, не является ли пришлый человек холопом, должником или уголовным преступником. В этом расследовании и заключается «очищение» пришлого люда. Смысл термина «очистити» разъясняется в докончании великого князя рязанского Ивана Федоровича с Витовтом (ок. 1430), где мы обнаруживаем также слова: «...суд и исправа давати ему мне о всех делах чисто без перевода».53
Но если процедура «очищения», т. е. выяснения, свободен ли пришлый человек от долгов и поручительства, касалась не только сельчан, пришедших в город, то придется поставить иод сомнение тезис М. Н. Тихомирова и Л. В. Черепнина об особом положении беглецов в городах, особом значении горожан при выработке княжеской политики, касающейся крестьянских передвижений. Они могли быть легальными, как в случаях отходов в города, так и в случаях перехода из одной сельской местности в другую.
Рядом с пунктами о сельчанах в городах в договорных грамотах встречается пункт о праве приема огородников и мастеров. Так, в заключенном около 1390 г. докончании Василия I с серпуховско-боровским князем Владимиром Андреевичем говорится: «...а кого собе вымем огородников и мастеров, и мне, князю великому з братьею два жеребья, а тобе, брате, треть». Нет ясности, идет ли речь о «выимании» огородников и мастеров из владений договаривающихся князей или из других княжений, но самое «выимание» в места, находившиеся в совместном обладании московских князей, признается легальным.54 Князья озабочены прежде всего тем, чтобы доходы от перешедших мастеров и огородников поступали в их совместное владение. Видимо, прием этой категории работников не был исключением, и договаривающиеся стороны пытались извлечь из него общую выгоду. В. Е. Сыроечковский подчеркивал, что в приведенной фразе из договорной грамоты «прежде всего имелись в виду мастера», и «это была группа зависимых людей, переселившихся в город».55 Однако рядом с мастерами фигурируют и огородники. Не отрицая, что те и другие встречались среди зависимых людей, переселившихся в города, мы не видим оснований считать их обязательно горожанами. Думается, что речь идет о возможности перенимания людей, в которых князья были заинтересованы, как в города, так и в станы.
В договорах московских великих князей с серпуховско-боровскими князьями наряду с пунктами о сельчанах имеются пункты об оброчниках. «А тобе, брату моему молодшему,— говорится в одном из таких договоров, — в моем оуделе сел ти не купити, ни твоим бояром, ни закладнев ти, ни оброчников не держати. Тако же и мне в твоем оуделе сел не купити, ни моим бояром, ни закладнев, ни оброчников не держати».56 А. Д. Горский замечает, что этот пункт свидетельствует о том, что оброчников запрещено было держать как князьям, так и боярам. Поскольку речь идет о московских князьях-совладельцах и их боярах, с таким толкованием можно согласиться. Но далее Горский дает этому пункту значительно более широкую интерпретацию и делает вывод об ограничении свободных переходов уже в XIV в. не только черных и дворцовых, но и владельческих крестьян.57 Однако в рассматриваемой формуле ничего не говорится о переходах крестьян и тем более крестьян боярских. Речь идет лишь о запрещении покупки князьями и боярами земель и о заведении закладников и оброчников во владениях друг друга, а также о том, чтобы бояре одного из договаривающихся князей не заводили оброчников во владении другого договаривающегося князя, а не об ограничении переходов боярских крестьян. И вообще никак нельзя ставить знак равенства между оброчниками договорных грамот и крестьянами в целом.
Слово «оброк» имело в XIV—XV в. несколько значений. К уже охарактеризованным нами значениям добавим, что оброком иногда именовали повинности, которые князья и другие землевладельцы получали рыбой или медом с рек и озер и с бортных угодий. Эти угодья фигурировали иногда под наименованием «оброчных». В духовной Ивана Калиты говорится о медовом оброке Васильцева веданья. Сыновья Калиты должны были после смерти отца владеть им совместно. Из этого документа видно, что люди, платившие медовый оброк, не были холопами Калиты, так как тут же упоминаются отличные от них бортники и оброчники купленые.58 Медовый оброк составлял заметную долю доходов сыновей Калиты. Во всяком случае, они не забыли о нем упомянуть в своем докончании около 1350 г.
А в духовной Ивана Ивановича около 1358 г., наряду с оброчным медом «Васильцева стану», находившемся по-прежнему в совместном владении московских князей, фигурируют борть и оброчники, отдаваемые в личное владение старшему сыну Дмитрию Ивановичу: «Коломна со всеми волостями, с тамгою, и с мытом, и сели, и з бортью, с оброчники, и с пошлинами».
В докончании рязанских князей от 1496 г. тоже встречаем бортников «с оброки и со всеми доходы».59 Здесь, безусловно, речь идет об оброке медом и об оброчниках-бортниках, которые были непосредственно подвластны князьям-совладельцам или лично одному из них.
Сказанное проливает свет на пункты об оброчниках из докончаний великих князей с их серпуховско-боровскими родичами. «А в твои нам оудел и в отчину, — читаем мы в одном из этих докончаний,60 —данщиков своих не всылати, ни приставов давати, ни сел не купити, ни нашим бояром без твоего веданья, ни закладники, ни оброчников не держати, ни грамот ны не давати». Весь пункт направлен на защиту от посягательств великого князя на административные права, земли и доходы удельного князя, в том числе на доходы от оброчных статей и прежде всего от оброчных бортей. Взаимное обязательство договаривающихся сторон — не держать друг у друга во владениях оброчников и оберегать от проникновения чужих феодалов (в том числе бояр) в те угодья, с которых поступал исходный материал для изготовления столь ценимых алкогольных напитков.
Итак, договоры московских князей-сородичей о незаведении во владениях друг друга оброчников и закладников невозможно истолковывать как доказательства ограничения права перехода крестьян вообще. То же самое следует сказать и о пунктах, касающихся возвращения беглых из одного княжества в другое.
Чтобы закончить разбор информации о крестьянских переходах, содержащейся в духовных и договорных грамотах Северо-Восточной Руси XIV—XVI вв., нам надлежит остановиться на тех формулах, которым придают решающее значение сторонники тезиса о полной свободе крестьянского передвижения.
Обратимся прежде всего к докончанию великого князя рязанского Ивана Васильевича с братом и совладельцем Переяславля Рязанского князем пронским Федором Васильевичем. Именно в этом, относящемся к 1496 г., докончании читается столь популярная у историков формула: «...а бояром, и детем боярским, и слугам и хрестьяном меж нас волным воля».61
Можно ли считать, как полагали Д. Я. Самоквасов, Б. Д. Греков и С. В. Юшков, что слово «волным» относится к слугам и крестьянам и означает, что формула касается не всех, а лишь части слуг и крестьян? Для ответа на этот вопрос А. Д. Горский сопоставил все случаи употребления в договорных грамотах князей формулы «волным воля». Часто она относится к боярам и слугам: «а бояром и слугам волным воля»; «а бояром и слугам межи нас волным воля»; «а бояром, и детем боярьским, и слугам доброволно межи нас волным воля». Если в первом случае еще можно полагать, что «волным» относится к слову «слугам», то во втором и третьем случаях «волным», безусловно, относится к слову «воля». Речь, таким образом, идет о «вольной воле», которой пользуются бояре и слуги, а не о вольных слугах, которые отличны от слуг невольных. Этот анализ, произведенный Горским, побуждает отказаться от трактовки словесного оборота «волным воля», которая была предложена Д. Я. Самоквасовым. А поскольку в рязанской грамоте 1496 г. между словами «слугам и хрестьяном» и «волным воля» тоже читаются слова «меж нас», то приходится признать, что в этой грамоте речь идет о действительной свободе перехода крестьян, а не о какой-то группе свободных крестьян.
Но как широко было распространено право перехода, упомянутое в рязанском докончании? А. Д. Горский считает докончание 1496 г. «единственным в своем роде».62 Такой вывод он сделал, так как не учел, что сельские жители в XIV— XV вв. обозначались в Северо-Восточной Руси не только именем «крестьянин». В докончании Ивана III с углицким князем Андреем Васильевичем 1472 г. мы находим формулу: «...а людем нашым меж нас волным воля».63 Речь здесь не идет о боярах и детях боярских, соответствующие права которых оговорены в другой части грамоты. Там прямо сказано, что бояре и дети боярские имели право владеть вотчинами во владениях одного из договаривающихся князей и в то же время идти на службу к другому. Наоборот, городских людей князья обязуются «блюсти с одного, а в службу их не примата». Однако это взаимное обязательство князей не принимать друг от друга городских людей (включая «гостей и суконников») означало только запрет брать их «в службу», т. е. в состав нетяглых слуг. Переход же из одного, княжества в другое, при условии соблюдения тяглых обязанностей (которые выполнялись в пользу обоих князей-совладельцев), как будто не возбранялся. Таким образом, пункт грамоты о неприеме в службу горожан не противоречит положению «людем волным воля».
Нас, конечно, особенно интересует вопрос о том, распространялось ли это положение на крестьян. В грамоте говорится о непокупке земель черных людей и о том, чтобы их блюсти «с одного». Однако и здесь с земли, купленной у черных и у «численых людей», полагалось «потянута по старине». Несмотря на крепость тяглу, переход не исключался. Следовательно, формула «а людем нашым меж нас волным воля» распространялась и на крестьян, но имела ограниченное применение. В грамотах говорилось только о таких переходах черных крестьян, при которых они продолжали отбывать тяглые обязанности в пользу князей-совладельцев. Формула вовсе не означала неограниченный свободный переход и в то же время не отменяла права переходов вообще.
В докончании Василия II с польским королем Казимиром от 1449 г. встречаем формулировку: «...а которые люди с которых мест вышли доброволно, ино тым людем вольным воля, где хотять, тут живут. А которые люди выведены отколе неволно, или к целованью прыведены или за поруки подаваны, ино их отпустити доброволно з их стачки к их местом, а целованье и поруки с них долов на обе стороны, по се наше доконьчанье». Здесь под «людьми», очевидно, подразумевались и крестьяне, и горожане. Их добровольный переход из одного великого княжения в другое санкционировался докончаньем. И в договоре можайского князя Ивана Андреевича с польским королем Казимиром от 1448 г. говорится: «...а люди господара нашего короля, который зашли из Литовского княженья в Московскую землю, князю Ивану Андреевичу выпустити добровольно со всеми их статки».64
Оба договора 1440-х годов с Казимиром проливают свет на докончания, содержащие пункт о «выводщиках». Становится ясным, что под «выводщиками» понимали людей, выведенных с места жительства насильственно, прежде всего во время войн. Этот пункт содержится в ряде договоров московских великих князей с великими князьями тверскими и рязанскими и заключается в обязательстве вывода «межи себе не замышляти», «а кто оучинит» вывод, «выводщика выдати по исправе».65 Иногда при этом в грамотах говорится, что «выводщика» надлежит «выдати по исправе, как и рубежъника». «Выводщика» выдавали после расследования, и предпринималось это расследование для того, чтобы установить, пришел ли человек добровольно или выведен невольно. Согласно докончанию с Казимиром, человек, приведенный насильно к крестному целованию или отданный на поруки, подлежал выдаче, а человек, перешедший добровольно, был волен не возвращаться на старое место. Эта норма в сочетании с нормами, которые мы встречали в рязанской грамоте 1496 г. и московско-угличском докончании 1472 г., свидетельствует о праве перехода крестьян из княжества в княжество в XV в.
Однако, вопреки распространенному в дореволюционной литературе мнению, нет оснований считать, что крестьянское и боярское право перехода идентичны. Бояре, дети боярские и слуги вольные, в отличие от крестьян, при отъезде сохраняли на прежнем месте жительства свои имения. На деле и они не всегда могли воспользоваться правом отъезда и сохранения при этом имений, но их свобода в отношении переходов-отъездов отмечается в договорных грамотах гораздо чаще, чем право вольных переходов людей-крестьян. Принцип «бояром и слугам волным воля» не находился в противоречии с другими принципами духовных и договорных грамот, он лишь уточнялся.66 Принцип же «хрестьяном меж нас волным воля» находился в прямом противоречии с рядом пунктов, которые включались в грамоты, чтобы прочно привязать крестьян к их тяглым обязанностям.
Учтем также, что при насильственном переводе, и прежде всего в результате пленения, крестьяне и горожане легко попадали в холопство, и их возвращение затруднялось. Докончание Василия II с тверским князем Борисом Александровичем ок. 1439 г. включало пункт: «...а полой ти, брате, наш тверскы и кашинскы отпустити без окупа». Но тут же было добавлено: «..а кто купил полоняника, и он возмет цену по целованию». Такими же были условия некоторых других докончаний.67 При этом иногда князь, которому возвращали полоняников, сам платил холоповладельцу, иногда ему обязан был заплатить князь, продавший пленника в холопство, иногда же в договоре не говорилось, кто должен был платить. Вероятно, в этом случае возвращение пленного, проданного в холопство, становилось возможным только, если находились люди, способные и желавшие его выкупить. Пленникам из бедных семей, и прежде всего из крестьян, таких людей найти было трудно.
Итак, духовные и договорные грамоты убеждают нас в том, что в XIV—XVI вв. в Северо-Восточной Руси не было единых правовых норм, касающихся крестьянских переходов. В ряде случаев князья договаривались не перенимать друг у друга ту или иную категорию крестьян: волостных людей, черных людей, «численых людей». Князья старались предотвратить перевод своих тяглых крестьян в нетяглых слуг и в «закладней» и превращение тяглецов, находившихся у них в совладении, в тяглых людей, подвластных только одному князю-совладельцу.
Но, судя по тем же грамотам, перевод в слуги иногда признавался легальным. Для XIV—XVI вв. характерны случаи, когда переходы тяглых людей разрешались, но при условии отягивания на новом месте старых повинностей. Это было своеобразным прикреплением к тяглу без прикрепления к земле, к месту. В договоры включались пункты о выдаче беглых, но эти пункты относились к холопам, должникам, «поручникам» и людям, выведенным насильно. Крестьяне, не числившиеся должниками, поручниками и «выводщиками», выдаче не подлежали. В некоторых договорах прямо оговаривается право людей, попавших в чужое княжество, оставаться на новом месте или возвращаться по своей воле, и даже провозглашается для крестьян принцип «волным воля».
На основании духовных и договорных грамот невозможна установить, какие нормы древнее: те, которые признают вольные переходы, или те, которые их ограничивают. Наличие явных противоречий в действовавшем праве переходов было следствием противоречивости интересов самих феодалов.
1Чичерин Б. Н. Опыты по истории русского права. М., 1858, с. 175.
2Сергеевич В. И. Древности русского права, т. 1. СПб., 1909, с. 234.
3Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. СПб., 1910, с. 325.
4Самоквасов Д. Я. Архивный материал, т. II. М., 1909, с. 8—9.
5Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века. М.; Л., 1946, с. 638—641.
6Б. Д. Греков пишет: «...не подлежит сомнению, что старое правило о неприеме вытных, тяглых людей, неоднократно повторяемое в междукняжеских договорах и в жалованных княжеских грамотах, касалось прежде всего старожильцев» (там же, с. 637). Однако мнение это нельзя считать несомненным.
7Юшков С. В. К вопросу о развитии крепостного права в Московском государстве в XIV—XVI вв. — Учен. зап. Свердловск, пед. ин-та, вып. 1 (исторический), 1938, с. 46—51.
8Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV—XV веках. М., 1966, с. 246.
9Исследования по истории и историографии феодализма: Сб. к 100-летию со дня рождения академика Б. Д. Грекова. М., 1982, с. 159— 173.
10Горский А. Д. Договорные грамоты XIII—XV вв. как источник по истории закрепощения крестьян на Руси (там же, с. 159, 169, 173).
11Это было замечено историками еще в XIX в. В 1964 г. об этом писал С. М. Каштанов в тезисах доклада «О проихождении понятия "крестьяне" и его применении в актовых источниках XIV—XVI вв.» (Тезисы докладов и сообщений седьмой (кишиневской) сессии симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Кишинев, 1964, с. 04).
12ДДГ, с. 24, 70 и др.
13Там же, с. 22, 26, 64, 8, 57 и др.
14Там же, с. 36, 222.
15Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980, с. 123.
16Каштанов С. М. К изучению опричнины Ивана Грозного. — ИСССР, 1963, № 2, с. 100-403.
17Каштанов С. М. О происхождении названия «крестьяне», с. 65.
18АСЭИ, I, с. 107, 371, 101.
19ДДГ, с. 8, 12.
20А. Е. Пресняков полагал, что слова о неприеме людей из докончания детей Калиты относились к «численым людям», поскольку именно они названы в духовной Ивана Даниловича. Однако в самом докончании говорится о людях «по волостем», поэтому, как нам кажется, нет оснований ограничивать формулу докончания только числеными людьми (Пресняков А. Е. Образование Великорусского государства. Пг., 1918 с 169)
21ДДГ, с. 20.
22В отличие от городов, станами именовали сельские округа (см., напр; ДДГ, с. 47).
23ДДГ, с. 31—32.
24ДДГ, с. 47, 71, 131, 171, 181, 32.
25Там же, с. 284.
26Вельяминов-Зернов В. В. Исследование о касимовских царях и царевичах, ч. 1. СПб., 1863, с. 74—77.
27ДДГ, с. 336.
28ДДГ, с. 20, 8, 37, 130.
29Материалы для терминологического словаря Древней России. М.; Л., 1937, с. 184.
30Сергеевич В. И. Древности русского права, с. 306.
31Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства... с. 346—355.
32ДДГ, с. 49, 374.
33ДДГ, с. 33, 45.
34ДДГ, с. 49.
35ДДГ, с. 354, 374, 378, 382, 395, 400, 402.
36ДДГ, с. 433.
37См., напр.: ДДГ, с. 73.
38ДДГ, с. 28.
39«Рубежом» в духовных и договорных грамотах именовались границы княжеств. Под теми, кто «замыслил рубеж», очевидно, подразумевались люди, принявшие незаконно пришедших из-за границы или насильно оставлявшие у себя незаконно перешедших границу. Пункт о выдаче рубежников соседствует в ряде грамот с требованием, чтобы договаривающиеся стороны считались с решением суда другой стороны («суженого не посужати»), и с займами и поручными, которые тяготели на принятых рубежниках («даное, поручное») (там же). Может быть, рубежники — это люди, разыскиваемые за рубежом по суду. А может быть, это люди, которых захватили, когда они приходили из-за рубежа, и удерживали, хотя договора предоставляли им «путь чист без рубежа».
40ДДГ, с. 55, 162.
41Горский А. Д. Договорные грамоты... с. 160.
42ДДГ, с. 162.
43Дьяконов М. А. Очерки... с. 326.
44Договор Василия I с великим князем тверским Михаилом Александровичем ок. 1396 г. — ДДГ, с. 42.
45Договор великого князя тверского Бориса Александровича с Витовтом (там же, с. 63); Договор великого князя Юрия Дмитриевича с великим князем рязанским Иваном Федоровичем 1434 г. (там же, с. 86 и др.).
46ДДГ, с. 32, 71.
47Сыроечковский В. Е. Гости — сурожане. М.; Л., 1935, с. 83. Тихомиров М. Н.
48Средневековая Москва в XIV—XV веках. М., 1957, с. 99.
49Сахаров А. М. Города Северо-Восточной Руси XIV—XV вв. М„ 1959, с. 218.
50Ч е р е п н и н J1. В. Образование Русского централизованного государства... с. 335—339. — Что же касается «очищения» холопов, то оно сводилось к тому, был ли холоп вольноотпущенником. Он подлежал возврату, если не был отпущен владельцем.
51Там же, с. 339.
52Горский А. Д. Договорные грамоты... с. 168.
53ДДГ, с. 55, 65, 88, 109, 289, 68.
54Там же, с. 39, 71, 131, 171 и др.
55Сыроечковский В. Е. Гости — сурожане, с. 83.
56ДДГ, с. 20, 38, 70, 131, 170.
57Горский А. Д. Договорные грамоты... с. 169, 173.
58См. с. 163 настоящей книги.
59ДДГ, с. 8, 15, 339.
60Грамота Василия I князю Владимиру Андреевичу, докончание между ними от 1390 г.—ДДГ, с. 38.
61ДДГ, с. 336, 341.
62Горский А. Д. Договорные грамоты... с. 170—173.
63ДДГ, с. 216.
64ДДГ, с. 162, 150.
65ДДГ, с. 42, 188, 206, 300.
66В некоторых грамотах пункта о службе бояр, живущих в одном княжестве, другому князю, встречаем добавление: «...а городная осада, где хто жывет, тому туто сести, опричь бояр введеных и путников». — ДДГ, с. 70 и др.
67ДДГ, с. 106, 42, 54, 83, 91 и др. — Возврат пленных осложнялся еще из-за того, что иногда их продавали за пределы княжеств, воюющих друг с другом.
<< Назад Вперёд>>
