Николай Ганин, штурман бомбардировщика
Лет 20 назад мне довелось побывать в Монголии с группой ветеранов, приглашенных на международную конференцию по случаю очередной годовщины боев на Халхин-Голе. Приехала в Улан-Батор и небольшая японская делегация — якобы историков, хотя они больше походили на кадровых разведчиков. Из их уст я впервые услышал японскую версию событий 1939 года. То есть мы, конечно, догадывались, что их оценки должны отличаться от наших — но такой бесстыжей лжи, признаться, не ожидали. Мало того что японцы обозвали Жукова «учеником Чингисхана», так они еще имели наглость отрицать сам факт нашей по­беды на Халхин-Голе! Некоторые их утверждения были просто смехотворны — например, они хвастались, что сбили там 1300 советских самолетов, то есть раза в два больше, чем у нас было. Но и это еще не все. Японцы заявили, что главным виновником и зачинщиком войны якобы следует считать Советский Союз, что это мы были агрессорами! В японских учебниках события на Халхин-Голе до сих пор именуются «номонханским инцидентом» — по имени горы, находящейся на маньчжурской территории. То есть уже в самом названии содержится обвинение: мол, это наши войска, а не самураи вторглись на чужую землю.

Возложение венков к памятнику советским танкистам на Халхин-Голе (1979 г.)
Возложение венков к памятнику советским танкистам на Халхин-Голе (1979 г.)

Но мы нашли способ поставить их на место. Когда по окончании дискуссии монгольские товарищи предложи­ли съездить на место боев, я попросил их захватить с собой дальномер. И вот мы стоим на горе Хамар-Даба, где летом 39-го был командный пункт Жукова, слева возвышается гора Баин-Цаган, за которую шли самые жестокие бои, под нами течет Халхин-Гол, за рекой — сопка Ремизова, где были уничтожены остатки японской группировки, и лишь далеко на горизонте едва видна та самая гора Номон-Хан-Бурд-Обо, в честь которой японцы и назвали всю войну. Вот я и предложил им установить расстояние от Халхин-Гола до Номон-Хана при помощи дальномера — оказалось, около 30 километров. Тогда я и спрашиваю: так кто к кому залез в огород — вы к монголам или они к вам? Японцам крыть было нечем.
Но, несмотря на это, не только в японской, но и в западной литературе бои 1939 года продолжают именовать «номонханским инцидентом». В Советском Союзе чаще пользовались термином «пограничный конфликт». Но, по-моему, самое точное определение дал Георгий Константинович Жуков, который именно на Халхин-Голе превратился из командира в полководца, — он назвал те события «необъявленной войной».
Боюсь, сейчас ее впору именовать «неизвестной». Наша победа фактически забыта. Незамеченной прошла 60-я годовщина боев — здешние чиновники о ней даже не вспомнили. А вот в Монголии этот юбилей отмечали как национальный праздник. На Халхин-Голе установлено 24 памятника. В России нет ни одного.

Поколение победителей уходит. Нас, ветеранов Хал­хин-Гола, осталось совсем мало, всем нам далеко за во­семьдесят. Но мы не можем спокойно смотреть, во что превратили нашу страну, на что променяли великое прошлое, не можем смириться с той ложью, которой потчуют нынешнюю молодежь. Правда, в последнее время предатели, погубившие Отечество, стали хитрее: прежде они открыто поливали наше поколение грязью — теперь выдают себя чуть ли не за патриотов, взяли моду нас «жалеть», плачут крокодиловыми слезами: мол, «советская власть лишила молодежь первой половины XX века детства и юности». Врете, «господа»! Наше поколение не знало в юности ни наркомании, ни дедовщины, мы гордились своей страной и были счастливы защищать ее, нас не приходилось тащить на призывные пункты с милицией, мы не прятались от воинской службы, а наоборот, считали призыв в армию большим праздником. А девчата даже сторонились тех, кто не служил. При всей своей занятости мы успевали и на танцы, и на свидания ходить, и целовались не менее горячо — правда, не на эскалаторах метро, а в более подходящей обстановке.
Так что у нашего поколения была счастливая юность. Работая на заводе, мы с друзьями закончили вечерний рабфак (рабочий факультет). К 8 часам утра в цех, по окончании рабочего дня, с 5 до 10 вечера, учеба — конечно, это было нелегко, зато по окончании рабфака меня как отличника приняли на исторический факультет Горьковского университета без экзаменов и, само собой, бес­платно. Параллельно я учился еще и на штурманском от­делении местного аэроклуба.

По окончании института хотел преподавать историю в школе, но жизнь распорядилась иначе: меня призвали в армию и направили в Забайкалье, в учебный полк, штурманом-стажером скоростного бомбардировщика СБ. Тогда мы еще не знали, что доучиваться нам придется в боевой обстановке... Бои на Халхин-Голе начались в мае 1939 года, а уже в первых числах июня нас, группу летчиков, штурманов и техников, посадили в военно-транспортный самолет, который взял курс на юг, в Монголию. Миновав границу, мы прильнули к окнам — внизу была голая степь без конца и без края, пологие холмы, редкие озера, иногда — юрты кочевников, гурты скота, огромные стада диких коз. Приземлились мы на полевом аэродроме возле городка Баян-Обо (помню, там было всего несколько саманных домиков и юрт), разместились в палатках. Здесь базировался 150-й полк скоростных бомбардировщиков, уже имевший некоторый опыт боевых действий. Командир полка майор Бурмистров оказался отличным летчиком, как и комиссар Ююкин, хотя «летающие комиссары» в то время были еще большой редкостью.
Первым делом нас, новичков, ознакомили с обстановкой — и только тогда мы осознали, что нам предстоит участвовать не в мелких стычках, даже не в пограничном конфликте, а в настоящей войне. Причем командование не скрывало от нас серьезности положения: японцы насту­пали большими силами, на первых порах им удалось захватить господство в воздухе, в нашем тылу вражеские самолеты гонялись за каждой машиной или даже отдельным человеком.



Однако, не смотря ни на что, нас не бросили в пекло сразу, без подготовки, на убой — еще около месяца мы проходили летно-тактическую подготовку, учились действовать в группе, привыкали к особенностям местности: ведь в голой безлюдной степи, где нет ни населенных пунктов, ни средств связи, ни дорог, очень трудно ориентироваться. Плюс ярчайшее солнце, слепящее глаза; плюс рефракция, искажающая действительность. Не говоря уж о постоянной угрозе налетов вражеской авиации.
Впрочем, в июне японские самолеты над нашим тыловым аэродромом так и не появились — зато по ночам нас атаковали целые армады комаров, которые в тех местах оказались очень крупными, а их укусы — на редкость болезненными: на теле появлялись опухоли, которые дико чесались, мешая спать. Но хуже всего была жажда. Июнь 1939 года выдался на редкость жарким — днем температура поднималась до 40 градусов в тени, а воды всегда не хватало, ее приходилось возить за десятки кило­метров. Тут кто-то из нас и вспомнил, что солдаты Суворова при схожих обстоятельствах срезали с мундиров медные пуговицы и клали за щеку — медь вызывала повышенное слюноотделение, что облегчало жажду. А мы за отсутствием таких пуговиц пользовались медными пятаками — так что правду говорят: пятак порой ценится дороже золотого рубля.

До конца июня мы успели приспособиться к новым условиям, как следует облетать самолеты, притереться друг к другу. В экипаже нас было трое — пилот, стрелок и я, штурман. Штурманское кресло располагалось в носовой кабине, за прозрачным фонарем. Управление было дублированным, так что при необходимости я мог помочь командиру вести самолет, но основными моими обязанностями были навигация и бомбометание. Кроме приборов, рычагов управления и бомбосбрасывателя с кноп­кой и предохранительной скобой, в кабине был установлен еще и спаренный пулемет, позволявший вести огонь не только по вражеским истребителям, но и по наземным целям. Наш бомбардировщик СБ-2 мог нести до 600 кг бомб, развивал скорость до 420 км/ч, максимальная дальность полета — 1000 км, потолок — 10 тыс. метров. По тем временам это была отличная машина — скоростная, выносливая, — хотя новейшие японские истребите­ли уже способны были нас догнать, поэтому на бомбежку нас обычно посылали с прикрытием, а вот на разведку приходилось летать в одиночку. Правда, мы могли постоять за себя: на борту имелось 4 пулемета ШКАС калибра 7,62 — скорострельных, хотя и не очень надежных, да и «винтовочный» калибр оказался маловат для уверенного поражения воздушных целей. Впрочем, японские истребители были вооружены не лучше. Но главным недостатком СБ было отсутствии радиостанции — так что при групповых полетах приходилось объясняться, покачивая крыльями, а то и просто жестами: поднял руку — «внимание, делай как я», махнул направо или налево — значит, опасность в том направлении...

Бомбардировщик СБ
Бомбардировщик СБ

В конце июня к нам на аэродром приехал новый ком кор Жуков, назначенный на эту должность вместо Фекленко, который не справился со своими обязанностями. Георгий Константинович нам сразу понравился — креп­кий мужик, жесткий, строгий, решительный. Он сразу за­явил: «Какого черта вы сидите в таком тылу» и приказал перебазировать полк ближе к линии фронта — как выяснилось, очень вовремя.
В ночь со 2 на 3 июля японцы неожиданно перешли в наступление, прорвали нашу оборону, навели переправу через Халхин-Гол, перебросили крупные силы на левый берег и оседлали гору Баин-Цаган. Над нашей группировкой нависла угроза полного окружения. У Жукова в тот момент не было под рукой достаточных сил, чтобы ликвидировать вражеский плацдарм: все резервы — танковая бригада, пехотный полк и бронедивизион — находились за 120 км от фронта. Нужно было выиграть время до их прибытия. И тогда Жуков принял неординарное решение: поднять в воздух всю авиацию и бомбово-штурмовыми ударами задержать продвижение японских войск до подхода резервов.

После налета советской авиации
После налета советской авиации

Наш полк подняли по тревоге на рассвете 3 июля. Это был мой первый боевой вылет, и поначалу, конечно, мандраж был нешуточный, особенно когда я разглядел, что творится на Баин-Цагане. Сверху сражение походило то ли на огромный кипящий котел, то ли на извержение вулкана: над плоской вершиной горы поднималась громадная черная туча — фонтаны разрывов, пламя, дым, гарь, пыль — сущий ад, особенно для нас, новичков. Да и в воз­духе бой шел нешуточный — над Баин-Цаганом схватились сотни самолетов, так что трудно было развернуться, чтобы не столкнуться в воздухе; все небо в пулеметных трассах и дымных хвостах от падающих подбитых машин, и японских, и наших. /
Майор Бурмистров повел большую часть нашего полка на японскую переправу — отбиваясь от вражеских истребителей и преодолев плотный зенитный огонь, им удалось прорваться к цели и фактически ее разрушить, что сыграло решающую роль: лишившись единственной переправы, японское командование не успело ни пере­бросить на плацдарм подкрепления, ни хотя бы вывести оттуда свои обреченный войска.

Бомбардировщик СБ после вынужденной посадки
Бомбардировщик СБ после вынужденной посадки

Тем временем моя эскадрилья должна была работать по переднему краю японцев на вершине Баин-Цагана. Уже при заходе на цель нас атаковали вражеские истребители — слева сверху, со стороны солнца, так что мы эту атаку проворонили, и даже когда один наш самолет был подбит, не сразу поняли: как? откуда? потом смотрим вверх — а японцев там как мух. Их резервы не участвовали в воздушной свалке — поджидали нас и теперь атаковали с нескольких направлений. Мы в ответ ощетинились огнем — стрелки развернули турели, я тоже стрелял из носовой спарки, но, конечно, не попал и никого не под­бил, да и задачи такой не было — это был заградительный огонь, мешавший им приблизиться. Потом подоспело наше истребительное прикрытие, отогнало японцев, связало их боем, а мы пошли на первый заход. Бомбили, ориентируясь по разрывам снарядов нашей артиллерии, потом левый разворот, набор высоты и еще один заход. Никогда не забуду эту первую штурмовку — все небо в огне, с непривычки кажется, будто все трассы летят в тебя: ты сидишь в лобовом фонаре, как петух на насесте, а по тебе бьют из сотен стволов. Каждый бомбардировщик знает: если при подходе к цели больше всего следует опасаться вражеских истребителей, то над целью, когда приходится снижаться для нанесения точного бомбового удара, главной угрозой становятся зенитки. Идешь как сквозь грозовой фронт — кажется, воздух кипит от трасс и разрывов, а ты не можешь ни уклониться, ни набрать высоту, ни хотя бы маневрировать, чтобы не сбиться с боевого курса и «положить» бомбы точно в цель. Тому, кто не испытал этого на собственной шкуре, нас не понять. Насколько тебе было страшно, осознаешь лишь после посадки, когда начинаешь считать пробоины. Хотя со временем, конечно, и к этому привыкаешь. Человек вообще ко всему привыкает — у нас даже присказка такая была: человек — не верблюд, тот может не притер­петься и сдохнуть, а мы выдюжим...

Помню, когда вернулся на аэродром после первого боевого вылета, усталость была такая, что, казалось, и пальцем не шевельнуть, от напряжения болела спина, а еще, помню, дико хотелось пить. Через три часа — новый вы­лет, опять на Баин-Цаган, а ближе к вечеру — еще один: бомбить японские резервы на правом берегу. За день мы не досчитались нескольких машин и сами так вымотались, что едва добрались до палаток — заснули, несмотря на полчища монгольских комаров. А на рассвете вновь тревога, снова зеленая ракета — команда на взлет. И так еще трое суток, пока шли бои за Баин-Цаган.
«Баин-цаганское побоище» стало первой нашей победой в той «необъявленной войне». Но обошлась она нам недешево. Сейчас некоторые «историки», специализирующиеся на очернении нашего прошлого, даже обвиняют Жукова в «чрезмерных потерях». Как известно, в критический момент сражения, когда японцы закрепились на Баин-Цагане и нашим войскам на правом берегу Халхин — Гола грозило полное окружение, Георгий Константинович решился на отчаянный шаг: бросил в бой 11 -ю танковую бригаду, в нарушение всех правил, без пехотного прикрытия, с ходу, с марша. Танкисты понесли тяжелейшие потери — до половины личного состава, — но задачу выполнили. Считаю, что решение Жукова в сложившейся ситуации было единственно верным. У Георгия Константиновича просто не было другого выхода — если бы не организованный им контрудар, обречена была вся наша группировка. А так — ценой гибели одной бригады уда­лось обеспечить перелом в войне.

Подбитый СБ, совершивший вынужденную посадку
Подбитый СБ, совершивший вынужденную посадку

Наш полк в том сражении также понес серьезные потери. Не вернулся из боевого вылета и комиссар Ююкин. Его самолет был подбит японскими зенитка­ми и загорелся. Комиссар приказал экипажу покинуть машину, а сам совершил первый в истории «огненный таран», направив пылающий бомбардировщик на скопление японских войск и баргутской кавалерии. Мы поклялись отомстить врагу за его гибель.
Хотя до середины августа крупных наземных сражений не было, война в воздухе продолжалась без передышек. В ходе нескольких воздушных боев, про которые Жуков потом скажет, что такого количества самолетов зараз не видел даже во время Великой Отечественной, японская авиация утратила господство в воздухе.
А 20 августа началось наше генеральное наступление. Ему предшествовал массированный бомбово-штурмовой удар, в котором участвовали 150 бомбардировщиков под прикрытием сотни истребителей. Поскольку не­приятель был застигнут врасплох, серьезного противодействия не было — японские истребители так и не смог­ли прорваться сквозь наше прикрытие, а зенитки были сразу подавлены. Так что бомбили мы почти без помех, как на полигоне, — тем более что артиллеристы помети­ли дымовыми снарядами важнейшие цели: командные пункты и узлы связи, склады, скопления техники.



Но хотя японский фронт был прорван в первые же часы наступления, генеральное сражение затянулось больше чем на неделю — самураи дрались отчаянно. Наш полк совершал по два-три боевых вылета ежедневно — на разведку, на штурмовку переднего края противника, для уда­ров по вражеским тылам и аэродромам. Правда, на самые рискованные задания нас, новичков, не брали — в бой шли одни «старики» во главе с командиром полка Бурмистровым. Из одного такого вылета он не вернулся. 25 августа Михаил Федорович лично командовал разгромом вражеских эшелонов на станции Халун-Аршан, но на об­ратном пути его эскадрилья была перехвачена большой группой японских истребителей И-97. Самолет командира сбили первым, весь экипаж погиб.

А всего наш полк потерял на Халхин-Голе треть летчиков.
В последние годы мне не раз приходилось слышать: мол, а не напрасны ли были все эти жертвы? ведь восточный берег Халхин-Гола, из-за которого разгорелся конфликт, это сосем небольшая территория — 70 на 30 км, — так стоило ли из-за какого-то клочка пустыни копья ломать? Безусловно стоило. Японцам нужен был плацдарм для нападения на СССР. Они давно строили планы захвата советского Дальнего Востока. Первой пробой сил был Хасан. Потерпев там поражение, японцы реши­ли взять реванш на Халхин-Голе. Не вышло. Мы преподнесли им такой урок, что даже осенью 41-го, когда немцы стояли под Москвой, Япония так и не решилась вновь напасть на СССР.
Что еще рассказать? После окончания боев наш полк задержали на Халхин-Голе до конца года. Скука была смертная. В свободное время занять себя нечем. Нам оставили всего два фильма — «Волга-Волга» и «Петр I», и мы смотрели их раз по сто, так и прозвали: «Петр 101-й», потом стали крутить без звука, потому что выучили наизусть, потом — от конца к началу, потом вперемешку... До сих пор помню эти фильмы чуть ли не дословно.

Генерал-лейтенант Камацубара
Генерал-лейтенант Камацубара

Доходившую до нас прессу зачитывали буквально до дыр. Не поверите, но я и сейчас — спустя 65 лет — могу наизусть декламировать сатирическую поэму, напечатанную по окончании боев в нашей полевой газете «Героическая красноармейская». (Вот только имя автора забыл.) Стихи были стилизованы под популярную песенку «Все хорошо, прекрасная маркиза», а речь там шла о командире 23-й японской дивизии генерале Камацубара, который, бросив свои обреченные войска, вместе с иностранными корреспондентами на самолете бежал из халхингольского котла. И вот он является на доклад к японскому императору — микадо, — и между ними якобы про­исходит такой разговор. Император спрашивает:

«О, генерал, скажи-ка, Мацубара,
Чем нас порадовать пришел?
Надеюсь, наши нынче стали
И МНР, и Халхин-Гол?»


А Камацубара отвечает:

«Мы взять хотели Халхин-Гол,
Но враг к нам ловко в тыл зашел —
Нам ни вперед и ни назад,
Земля и небо словно ад,
Куда ни глянь, везде кругом
Был только лишь сплошной огонь,
Как раки в печке, в чугуне,
Солдаты корчились в огне,
Пылали асы на лету,
Я был от страха весь в поту,
И с иностранцами вперед
Скорее сел на самолет.
Войска с «банзаем» отступали
И все геройской смертью пали.
А в остальном, божественный микадо,
Все хорошо, все хорошо...»


Еще помню, что у многих из нас были амулеты — лет­чики ведь суеверны, хотя командование этого и не одобряло, — а меня хранили даже два талисмана: ключи от квартиры (хотелось верить, что они помогут вернуться домой) и значок парашютиста, подаренный Чкаловым. Я ведь учился на штурманских курсах в Горьком в одной группе с его племянником, и Чкалов несколько раз приезжал того проведать. Однажды Валерий Павлович встретил нас после группового прыжка с парашютом, поздравил и подарил каждому по такому значку — а потом говорит: видите бочку с пивом? идите скажите продавщице, чтобы налила каждому по кружке за мой счет.
На Халхин-Голе, когда мы мучились от жажды в 40-градусную жару, мне это чкаловское пиво разве что не снилось...
А подарок Валерия Павловича я не сберег. Уже во время Отечественной войны, когда нас подбили в очередной раз, пришлось садиться на горящем самолете. Выскакиваю из кабины — обожженный, в тлеющей гимнастерке, — подоспевшие друзья срывают ее с меня по кускам, затаптывают сапогами — тогда, должно быть, значок и затерялся. До сих пор жаль. В последний раз меня сбили уже весной 1944-го. Сна­чала наш ПЕ-2 попал под шквальный зенитный огонь, потом навалились «мессера», изрешетили машину, ранили командира и стрелка-радиста, да и меня посекло осколками. Пришлось идти «на вынужденную» — садились «на брюхо», но угодили в противотанковый ров и пере­вернулись. Стрелок погиб, а меня швырнуло на рычаг бомбосбрасывателя, сломало ребро, повредило печень. Висим с командиром на привязных ремнях вверх ногами и не можем выбраться — заклинило колпаки. На наше счастье, подоспели пехотинцы, приподняли хвост машины и вытащили нас. В госпитале меня признали негодным к летной службе. Помню, зол я был страшно — как же так, фрицев добьют без меня. И вдруг в доме отдыха для выздоравливающих выдают форму и приказывают готовиться к отъезду. Привозят на вокзал, там уже целый эшелон нашего брата. Знакомимся — почти все летчики, все прежде служили на Дальнем Востоке, многие прошли Халхин — Гол. Вряд ли это случайное совпадение. Эшелон трогается — и тут мы понимаем, что везут нас не на фронт, а в противоположном направлении, на восток. Поднимается шум, возмущение, кто-то предлагает остановить со­став силой. На первой же остановке, в Кургане, все вы­сыпали из вагонов — одни к машинисту, другие — к началь­нику вокзала: требовать, чтобы эшелон развернули на запад; а кое-кто и в буфет: «проверить» спиртное. В общем, анархия! И тут на вокзальной площади раздаются выстрелы. Мы — туда. Видим, на цветочной клумбе стоит не­знакомый полковник и палит из нагана в воздух. Оказалось, военком Кургана. Мы притихли, а он говорит: «Думаете, вас отправили на восток по ошибке? Думаете, об этом не знает Верховное командование? Лично товарищ Сталин?» Мы молчим. «Вскоре вы сами убедитесь, — про­должает военком, — что в тех местах, куда вы едете, вы будете очень нужны. А на западе фрицев добьют и без вас». На том наш «бунт» и закончился. Опустив головы, мы молча побрели к своим вагонам. Вскоре состав тронулся — дальше на восток.
Потом мы часто поминали этого полковника добрым словом. Он раньше нас понял, что война завершится не на западе, а на Дальнем Востоке, разгромом Японии. И нам повезло участвовать в подготовке этого последнего похода, повезло дойти до Порт-Артура, поклониться праху погибших там сорок лет назад русских солдат и сказать им: мы вернулись, мы рассчитались за вас.
Но первый шаг к этой великой Победе был сделан летом 1939 года на монгольской реке Халхин-Гол.

<< Назад   Вперёд>>