XXI
Около этого времени я был освобожден от заведования деревней Мокшанцевой и занимался только контролем ведомостей и обучением детей управляющего, а иногда был посылаем в разные имения и города по делам имения. Но все-таки у меня оставалось довольно свободного времени, и тут первоначальное мое намерение выучиться грамматике, катехизису усилилось еще более и до того овладело мною, что я забросил и рыбную ловлю, и охоту и все свободное время посвящал учению, а учиться в глуши было не у кого. Семинаристы, дети и внучата, приезжавшие к старому нашему священнику на летние каникулы, были моими хорошими друзьями и чем могли помогали мне, но пребывание их на каникулах было непродолжительно, почему летнее время немного помогало мне.
После некоторого рассуждения обратился к соседнему священнику села Анничкина отцу Иоанну, бывшему учителю русского языка в Петровском духовном училище (бурсе) и удаленному из него, кажется, по любви к выпивке. Село Анничкино отстояло от Софиевки верстах в двух. К этому-то священнику ходил я раза два в неделю проверять свои познания и получать его наставления. Он по своей доброте охотно занимался со мною, но мне тяжело было, что я не имею возможности отблагодарить его как следует. На предложенный мною вопрос об этом он ответил:
— Никому не тайна, что я люблю-таки выпить благовременно, а может быть, и неблаговременно, но моя попадья не дает мне ни капли, и только и выпьешь, что на требах иногда после воздержания и больше того, сколько следовало бы, а ты, идя мимо анничкинского кабака, покупай мне шкалик водки (5 копеек ассигнациями) и приноси в кармане по секрету от попадьи, вот это и будет твоя плата за ученье.
Таким образом я каждый раз, идя мимо кабака, брал запечатанный шкалик водки в карман и нес к батюшке, который занимался со мною в садике, во время лета, где у него был небольшой пчельник. Учил он меня охотно и частью выпивал, а частью сохранял под деревом оставшуюся водку. Это делалось с большою осторожностью от матушки. Но тайну легко было сохранить летом, когда преподавание шло в садике, где жужжали его пчелы, но зимою, когда приходилось заниматься в его скромном домике, это было уже труднее. Я этот шкалик должен был ему передавать так, чтобы не видала матушка, но она стала догадываться, потому более, что после ухода моего батюшка делался веселее, и еще потому, что она нашла несколько шкаликов в саду, заброшенных в бурьян. Тогда я был разлучен матушкою с моим учителем, но ненадолго, и когда мы чистосердечно раскаялись ей и я дал ей клятву, что не буду больше приносить батюшке водку, и мы уговорились с ним, что я буду платить ему каждый раз за урок по 5 копеек, а он сам поступал с деньгами, полученными за урок, по своему усмотрению. Учение на этих условиях могло продолжаться, но я в это время получал разные командировки и уезжал на более или менее длинные сроки из имения, а батюшку перевели в другой приход, и ученье прекратилось.
Здесь же должен я сказать о том, что тогда по распоряжению тогдашнего саратовского откупщика Кокарева54 водка продавалась, подобно теперешнему, в запечатанной посуде. Кокарев, разъезжая по своему откупному царству, в том числе и по Сердобскому уезду, останавливался часто в селе Бабарикине, находящемся на большой дороге в лучшем в тогдашнее время постоялом дворе, принадлежавшем откупившемуся на волю крестьянину, сколько помню, Николаю Шишкину. У него был сын, довольно смышленый мальчик лет пятнадцати-шестнадцати, Иван, который ходил ко мне, и я преподавал ему чистописание и первые четыре правила арифметики. Этот мальчик по просьбе отца был взят Кокаревым к себе. Не помню, чрез сколько времени, кажется, года через три, Иван наш возвратился уже Иваном Николаевичем в шикарном костюме и в большой должности по откупной администрации, получая значительное жалованье, кажется, около 600 рублей в год. Он начал уже покровительствовать мне, предлагая место в городе Сер- добске частным поверенным по 20 рублей в месяц — в то время плата большая, в особенности в сравнении с моим ничтожным жалованьем, притом с надеждою на скорое повышение. Я не дал ему решительного слова и не мог его дать, так как был крепостным, но надеялся выйти на оброк, с платою рублей 40 в год. Для знакомства с моим новым местом я выпросился в город Сердобск, будто бы для лечения лихорадки, но собственно для того, чтобы посмотреть на мои новые обязанности и, когда присмотрелся к ним, в особенности на предлагаемую должность частного поверенного, то, отряхая прах с ног, порешил тотчас же бежать от всякого соприкосновения с откупом. Обязанности частного поверенного заключались в том: я должен был неусыпно строго следить за сидельцами и строго наказывать, если он сделает какое-нибудь уклонение от данной им инструкции; для чего должен производить разные ухищрения, не всегда чистые, лишь бы только если не поймать, то заметить в чем-либо сидельца, хотя бы в первой попытке сделать какое-либо уклонение от принятых обязанностей, за что он, несмотря ни на семейное положение, ни на другие обстоятельства, тотчас же удалялся с занимаемого им места и в пользу откупа оставался весь внесенный им залог, — таковы были письменные условия. Это обстоятельство и множество других мне казались не только несимпатичными, но даже отвратительными, и я, несмотря на все увещания моего ученика остаться и послужить хотя полгода частным поверенным, а потом получить старшего поверенного, — отказался. Сам Кокарев сулил мне повышение по лестнице пивной администрации и большое возвышение в жалованье. Но все это не могло меня убедить, и я расстался с учеником моим и с Кокаревым навсегда, хотя видел в Саратове ученика своего, разъезжающего на паре кровных лошадей в своем экипаже.
Здесь скажу еще несколько слов о менее значительных событиях, при возлагаемых на меня разными поездками и поручениями.
В софийском имении, Репьевка тож, было 250 тягл, состоящих из мужа и жены, 250 мужчин, за исключением некоторых должностных лиц, сушильщиков в овинах хлеба, обмолачиваемого в ригах бабами цепами, и других немногих, остальные мужики должны были в зиму отвезть 4—5 одноконных подвод проданного хлеба по преимуществу в Моршанск, а иногда и в Саратов. Оба города отстояли от Софиевки в 200 верстах. Отвозимый хлеб должен был следовать по раз избранному пути и между прочим проезжать через богатое селение Поим, сколько помню, принадлежащее графу Шереметьеву55. Это было большое, с бойкою торговлею селение; в коем было немало двухэтажных домов, крытых железом, а также было несколько маслобоен, крупо- и пшенорушек56, мельниц и т.п. Селение это пользовалось незавидною репутациею, слыло в простонародье разбойничьим и отличалось грабежами и убийствами: почти каждую зиму в нем было несколько убийств и грабежей. Мне несколько раз приходилось в нем останавливаться, но я, зная худую славу Пойма, большею частию старался останавливаться в нем днем, для покормки лошадей; но один раз, через снег и метель, должен был там остановиться ночевать в постоялом дворе, нанимаемом мещанином. Часов около одиннадцати ночи ударили в набат в двух церквях.
- Что это? — спрашиваю я.
- Знамо, — говорят, — пожар.
Но хозяева, постояв у ворот, послав работников на пожар, сами возвратились в дом. С ними я вышел за ворота. Это меня удивило, и я их спрашиваю:
- Что же вы не идете на пожар?
- Зачем? — отвечают хозяева. — На будущий год тот, у кого пожар, пойдет в орду за гуртами.
Я спросил хозяина, что это значит: «пойдет в орду за гуртами».
- Много будешь знать — скоро состаришься, — и, не сказав более ни слова, лег в другой последней комнате на постель и скоро заснул.
По уходе хозяина я пристал к сыну, чтобы он растолковал мне значение слов: «пойдет в орду за гуртами».
Будучи молодым словоохотливым малым, он сказал:
- Значит успокоил кого-нибудь с большими деньгами, свалил убитого или убитых в яму в овине и зажег, а лошадей вывел на дорогу, приударив их хорошенько. Пограбив, должно быть, немалую толику денег, значит, пойдет в орду за гуртами, а может быть, и не пойдет, а займется с деньгами чем-нибудь другим, но у нас уже такая пословица: пойдет в орду.
- Да ведь чрез это могут сгореть другие дома?
- Да разве ты не видишь, что овины стоят на отшибе, да и вообще мы строимся с проулками между построек, к тому же содержим обществом, при содействии графа, хорошую пожарную команду.
Сказав это, он тотчас же завалился спать.
Все говорили, что неприятно было останавливаться в Пойме, и, кроме того, поимцы пошаливали и на дороге. После, говорят, хотя я сам лично этого не видал и не знаю, что на каждые 10 дворов были назначены десятники из отставных солдат, которые узнавали в каждом дворе, сколько остановилось на ночь и сколько выехало. Также говорили тогда, что расход по найму десятников граф, по распоряжению административных властей, должен был принять на свой счет и потом после уже взыскивать с крестьян.
Я раз пять или шесть ездил в Моршанск сдавать проданный хлеб, получать деньги за него и отправлять оттуда прямо в петербургскую контору. При этом случалось следующее: хотя по условию две трети всех следуемых денег за проданный хлеб покупатель должен платить для удобства пересылки по почте ассигнациями, но иногда по изобилию золота и серебра в данную минуту не мог этого сделать; ожидать, пока он соберет бумажки, не было времени, и потому получалось больше условленного количества не только золотою монетою, но и серебряною, но так как тогдашнее тяжеловесное серебро почти что невозможно было отправлять по почте, и с собою везти его неудобно, то приходилось менять звонкую монету на ассигнации и платить, как называлось тогда, лаж, по 2—3, а иногда и по 4 копейки за променянный рубль. Лучше и исправнее других в этом отношении были моршанские купцы Плотицыны; большинство стариков Плотицыных были скопцы. Огромный одноэтажный каменный дом со многими дверьми стоял среди двора, огороженного вроде крепости каменною стеною. Подвал с тяжелою железною дверью, с сводчатым верхом стоял около дома. В этом подвале деньги стояли в ящиках из толстого железа, закопанных в землю. Старики Плотицыны будто бы вели свой счет таким оригинальным образом: при начале операционного года брали деньги из полных ящиков, потом получаемые клали в ящики. Если ящики по-прежнему были только полны и ничего не оставалось, то, значит, не было в этом году барышей. Деньги же, не вмещавшиеся в ящики, считались барышами. Убытков, говорят, никогда у них не было. Может быть, это только вымышленное предание, но оно стояло прочно, — об этом говорили все. Старики Плотицыны жили особняком уединенно, ни у кого не бывали и в свое общество никого не принимали, кроме людей, имеющих торговое дело. Говорили, что некогда все поголовно жившие в их дворе мужчины и женщины были кастрированы, хотя на дворе видны были бегающие дети, но полагали, что этих детей покупали на стороне На сколько в этом правды, не могу сказать и передаю это, как тогда твердо стояли слухи, зная только, что по этому случаю был длинный процесс, который будто бы стоил Плотицыным громадных денег. Прибавляю, что Плотицыны были самыми исправными плательщиками без придирок и аккуратно всегда платили деньги за купленный ими хлеб. Теперь известно, что дети или внучата их ли детей или купленных и усыновленных, получа от стариков около 100 000 десятин земли и несколько миллионов денег, заведя на английский манер хозяйство, разорились и теперь не имеют ничего.
54 Кокорев Василий Александрович (1817—1889) — крупный откупщик, публицист, общественный деятель.
55 Имеется в виду граф Сергей Сергеевич Шереметев (1821—1884).
56 Пшенорушка — мельница для перемола пшена.
<< Назад Вперёд>>
