Сталинский 37-й. Лабиринты заговоров

В речах некоторых... сквозила мысль о том, что давай теперь направо и налево бить всякого, кто когда-либо шел по одной улице с троцкистом, или кто-либо в одной общественной столовой где-то по соседству с Троцким обедал... Это не выйдет, это не годится.
И.В. Сталин

VIII Чрезвычайный съезд Советов СССР открылся в 5 часов вечера 25 ноября 1936 года в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца. Свой доклад «О проекте Конституции Союза СССР» Сталин начал с цитирования постановления предыдущего съезда о необходимости демократизации избирательной системы, уточнения социально-экономической основы Конституции и проведении очередных выборов руководящих органов Советской власти.
Он рассказал о тех поправках и дополнениях, которые появились в ходе всенародного обсуждения проекта Конституции. Указывая на то, что основой сложившейся в стране формации стала социалистическая собственность, к которой относятся «земля, леса, фабрики, заводы и прочие орудия и средства производства», он констатировал: Советский Союз является «государством рабочих и крестьян».
Сталин отметил, что новая Конституция «оставляет нетронутой диктатуру рабочего класса, не допускает свободу политических партий и сохраняет в силе нынешнее руководящее положение партии коммунистов в СССР». Однако он решительно выступил и против поправки о лишении «избирательных прав служителей культа, бывших белогвардейских офицеров, всех бывших людей и лиц, не занимающихся общеполезным трудом».
Одновременно он отклонил поправку, требовавшую «запретить отправление религиозных обрядов... как несоответствующую духу Конституции» и указал, что «Советская власть лишила избирательных прав нетрудовые эксплуататорские элементы не на веки вечные, а временно до
известного периода».
Предвидя возражения ортодоксов, свою позицию Сталин объяснил тем, что «во-первых, не все бывшие кулаки, белогвардейцы или попы враждебны Советской власти. Во-вторых, если народ кой-где и изберет враждебных людей, то это будет означать, что наша агитационная работа поставлена из рук вон плохо и мы вполне заслужили тот позор, если же наша агитационная работа будет идти по-большевистски, то народ не пропустит враждебных людей в свои верховные ряды.
Значит надо работать, а не хныкать, надо работать, а не дожидаться того, что все будет представлено в готовом виде в порядке административных распоряжений. Говорят, что это опасно, так как могут пролезть в верховные органы враждебные советской власти элементы, кое-кто из бывших белогвардейцев, кулаков, попов и так далее. Но чего тут, собственно, бояться? Волков бояться, в лес не ходить».
То есть Сталин провозгласил переход от методов административно-социального принуждения к политике народно-демократической состязательности. Речь шла о дальнейшей демократизации общества и либерализации политической атмосферы в стране.
Отмечая особенности принимаемого документа, он сказал: «Советский Союз будет иметь новую социалистическую Конституцию, построенную на началах развернутого социалистического демократизма. Это будет исторический документ, трактующий просто и сжато, почти в протокольном стиле, о фактах победы социализма в СССР, о фактах освобождения трудящихся СССР, о фактах победы в СССР развернутой, до конца последовательной демократии».
Новая Конституция содержала свод законов, регулирующих систему отношений и гражданских прав, построенную на общественной собственности средств производства. И ее демократическая сущность состояла не в иллюзорном праве выборов органов власти, а в гарантии прав: на труд, образование, медицинское и пенсионное обеспечение для всех без исключения граждан общества!
Именно под влиянием Сталинской Конституции позже жители так называемых демократических государств получили свой минимум социальных прав и защит. Но даже переступив грань XXI века, либеральный Запад так и не предоставил своим народам главного права — на труд. Плодя миллионы безработных, он продолжает молиться единственному фетишу капитализма — праву получения сверхприбылей.
В докладе Сталин ни слова не сказал ни о разоблачении вредителей и террористов, ни об августовском и ноябрьском судебных процессах. Он вообще обошел эту тему. Однако об этом не забывали аппаратчики. Воинственные настроения, царившие в умах присутствующих в аудитории партийных функционеров, выплеснулись в речах выступавших на съезде руководителей с мест.

Тон этому процессу задало уже первое выступление председателя украинского Совнаркома Любченко. Оценку системы выборов он дал с позиции борьбы с врагами: «Советский народ... вправе и обязан уничтожить всякого врага — троцкиста, зиновьевца, националиста, меньшевика, который посмеет поднять руку против социалистического строительства, против испытанных, верных руководителей... В отношении этих врагов народ един в своей воле — им может быть только один приговор — физически уничтожить».
Ощутив себя в привычной среде, сразу аудитория ожила, это был знакомый язык и отработанный сценарий. Агрессивную ноту усилил председатель Сибирского крайисполкома Грядинский: «Самые мерзкие убийцы, агенты фашизма — подлые реставраторы капитализма, диверсанты-террористы, троцкисты, гнусные троцкистско-зиновьевские последыши, также пытаются мешать нам, убивая рабочих, как это было в Кемерове...»
Первым ораторам солидарно вторили остальные. Председатель СНК Белорусской ССР Голодед провозглашал: «Грязные подонки националистической контрреволюции будут беспощадно уничтожаться и стираться с лица земли». Об уничтожении остатков национал-уклонистов «в блоке с белогвардейцами, троцкистско-зиновьевскими бандитами» говорил председатель СНК Азербайджанской СССР Рахманов.
Пожалуй, этих людей даже трудно упрекнуть. Пришедшие на верхние этажи власти в результате революции и Гражданской войны, они не могли мыслить иначе, кроме как категориями борьбы. Это составляло суть их мировоззрения, тот психологический нерв, которым руководствовалось их сознание. Конечно, выступающие упоминали Конституцию, но, оттолкнувшись ритуально от этой темы, дальше они скользили уже по наезженной колее.
Воспев хвалу достижениям СССР, 1-й секретарь ЦК КП(б)У Косиор обещал: «Украинский народ уничтожит как троцкистско-зиновьевских выродков, так и остатки националистических предателей, ведущих свою подлую подрывную работу в качестве террористов, диверсантов шпионов на службе... у озверелого немецкого и польского фашизма».
Эти выступления не были экспромтами. Написанные на бумаге, насыщенные цифрами, они готовились накануне приезда в столицу и отражали уровень мышления психологию и интересы оглашавших их партийцев. Борьба с врагами была той питательной средой, в которых они выросли, сложились и вне которой они просто не могли существовать От этих эмоционально экзальтированных, шаблонных рассуждений вождей с мест разительно отличались деловые и предметно-трезвые выступления людей из ближайшего окружения Сталина.
Так прокурор СССР А. Вышинский указал на уже реализованное снижение давления государства на население страны. Он отмечал: «Если число осужденных в первой половине 1933 года принять за 100 (процентов), то в РСФСР в первой половине 1936 г. число осужденных будет равняться лишь 51%, в БССР — 24,5%. Снижение числа осужденных мы имеем и в УССР, закавказских и среднеазиатских республиках.... Число осужденных по закону от 7 августа 1932 г. за хищения общественной социалистической собственности сократилось за время первой половины 1935 г. по первую половину 1936 г.: в РСФСР — в 3 раза, в УССР — в 4 раза».
Выступление Андрея Жданова, представлявшего в одном лице руководителя Ленинградской парторганизации и секретаря ЦК, началось с рассказа об изменениях в промышленности и сельском хозяйстве области. И перейдя к существу темы, он не стал призывать к разгрому врагов.

Ссылаясь на авторитет Сталина, он указал, что «всеобщее избирательное право означает усиление нашей работы по агитации и организаций масс... мы, диктатура пролетариата, трудящиеся массы нашей страны, имеем в руках все необходимые рычаги... чтобы предотвратить возможность появления в Советах врагов Конституции не административными мерами, а на основе агитации и организации масс». Жданов указал на «возможность осуществить государственное руководство обществом мерами более гибкими, а следовательно, более сильными».
Еще более откровенно стремился нейтрализовать настроения, вызванные выступлениями Любченко, Грядинского, Голодеда, Рахманова, Косиора, глава правительства Молотов. Рассуждая о смысле конституционной реформы, как развитии демократии, он практически пересказал мысль, обнародованную Сталиным в интервью Рою Говарду.
«Новая система, — подчеркнул Молотов, — послужит дальнейшему оживлению как выборов в Советы, так и всей работе Советов. Эта система не может не встряхнуть слабых, плетущихся в хвосте событий организаций и не может не ударить по обюрократившимся, по оторвавшимся от масс. С другой стороны, эта система облегчает выдвижение новых сил из передовых рабочих, из крестьян и интеллигентов, которые должны прийти на смену отсталым или обюрократившимся (курсив мой. - К. Р.) элементам».
То была та же мысль, которую Сталин высказал на предыдущем съезде, но именно она и пугала региональных руководителей. Прения, завершившиеся 1 декабря, показали, что в партийных слоях существуют две группы. Первую составляли сторонники Сталина, стремившихся к укреплению государства на основе демократизации общества и притока во властные структуры новых, свежих, грамотных людей из народных слоев.
Вторая, включавшая широкое региональное руководство, была обеспокоена предстоявшей реформой, которая ставила под угрозу сохранение собственной власти на местах. Эта группа партийных руководителей по-прежнему цеплялась за призывы борьбы с врагами и нагнетала атмосферу, требуя применения ним репрессий.
5 декабря съезд единогласно принял постановление об утверждении проекта Конституции. Он поручал ЦИК СССР «разработать и утвердить положение о выборах, а также сроки выборов Верховного Совета Союза ССР».
Может выглядеть парадоксально, но именно эти документы, казавшиеся лишь формальным атрибутом^правовой процедуры, на практике обусловили тот реальный процесс, который и стал феноменом 37-го года.
Воспользовавшись паузой, возникшей в работе съезда, Политбюро созвало пленум ЦК. Он начался здесь же в Свердловском зале Кремля в 16 часов 4 декабря. Рассмотрение первого вопроса, по замечаниям к проекту Конституции, заняло всего десять минут. Из 123 участников пленума замечания оказались лишь у троих.
Все ждали доклада Ежова, который предложили внести на рассмотрение пленума уже в момент его открытия. Доклад Ежова «О троцкистских и правых антисоветских 'организациях» был дебютом нового наркома внутренних дел. И аудитория ждала сенсаций.
Докладчик самокритично признал, что в период первоначального расследования дела об убийстве Кирова «доказательств прямого участия Зиновьева, Каменева, Троцкого в организации этого убийства найти не удалось...». Поворот в расследовании наступил только в ходе подготовки августовского процесса, когда следствие смогло установить факт образования в конце 1932 года «зиновьевско-троцкистского блока на условиях террора».
Действительно, все происходило почти закономерно. После признаний на суде участников августовского процесса 1936 года последовавшие аресты Пятакова, Сокольникова, Радека, Серебрякова и других членов «запасного центра » дали следствию новые материалы.
Ежов констатировал, что ранее эти люди не вызывали «прямых подозрений в том, что они могут вести... контрреволюционную работу». Лишь в ходе продолжения расследования раскрылось, что именно «запасному центру» подчинялись все региональные группы в Западной Сибири, Азово-Черноморском крае, на Урале и другие.
Поэтому новый судебный процесс, состоявшийся уже после прихода на пост наркома НКВД Ежова, прошел не в столице, а в Сибири. Он начался 19 ноября 1936 года в Новосибирске. На скамье подсудимых оказалось десять руководящих работников кемеровского рудника, и среди них оказался гражданин Германии горный инженер Э. Штиклинг, работавший на шахте «Северная». В группу, оказавшуюся на скамье подсудимых, также входили Я.И Дробине, А.А. Шестов и М.С. Строилов. Обвиняемым вменялись в вину гибель из-за отравления газом 28 декабря 1935 года двух горняков и взрыв на участке шахты «Центральная». В результате его 10 шахтеров погибли, а 14 получили тяжелые ранения.
Однако в ходе процесса вскрылись новые факты. И тогда следственное дело подсудимых, связанное с «преступной контрреволюционной деятельностью Пятакова Г.Л, Муралова Н.И. и других», заместитель прокурора СССР Г.К. Рогинский выделил в особое делопроизводство. Но сам новосибирский процесс не афишировался. В передовице «Правды», опубликованной по его результатам, успокаивающе указывалось: «троцкисты представляют численно ничтожную кучку...»

Теперь же, на пленуме, Ежов восстанавливал целостную картину. В своем пространном докладе он четко обозначил связи. Они тянулись от 1-го заместителя наркома тяжелой промышленности Г.Л. Пятакова и возглавлявших в разное время Всесоюзное объединение химической промышленности М.П. Томского и С.А. Ратайчика к директорам региональных предприятий: Кемеровского химкомбинатстроя Я.Н. Дробнису, Кемеровского химкомбината Б.О. Норкину и Горловского химкомбината Тамму.
Вторая связь проходила от Ратайчика. Через начальника отдела азотной промышленности Г.Е. Пушкина она шла к руководителям этой отрасли. В частности, к директору Горловского азотно-тукового комбината Уланову. Подобным образом, указывал нарком, была организована «преступная группа» в составе начальников железных дорог — Князева, Буянского, Шемергорна и других, которую возглавлял заместитель наркома путей сообщения Я.А. Лившиц.
Вот это звучало уже как сенсация. Нарком подчеркнул, что в начале 1936 года троцкисты и зиновьевцы «активизировали свою работу». И сообщил, что за три месяца, с сентября по ноябрь, органы НКВД на Украине арестовали свыше 400 человек, в Ленинградской области — свыше 400, в Грузии — свыше 300, в Азовском крае — свыше 200, в Западно-Сибирском — 120, в Свердловской области — свыше 100.
Доклад наркома продолжался два часа. Выступивший сразу после него Бухарин, фамилия которого тоже была упомянута в докладе, безоговорочно поддержал Ежова. Он заявил: «Я абсолютно, на сто процентов, считаю правильным и необходимым уничтожить всех этих террористов и диверсантов...». Но основную часть выступления он посвятил самооправданию. Ему было от чего отмываться. Практически ему и Рыкову были предъявлены обвинения. Однако в своем покаянии он упорно не хотел перешагнуть рубеж двадцатых годов.
Бухарин пояснял: «Я никогда не отрицал, что в 1928— 1929 гг. я вел оппозиционную борьбу против партии... Я в 1928—1929 гг. нагрешил очень против партии... Хвосты тянутся до сих пор. Часть людей, которые шли со мной (имеются в виду члены так называемой бухаринской школы. — К. Р.), эволюционировали бог знает куда... Ну, я действительно в 1928—1929 гг. против партии грешил, когда я сделал свое заявление. Последнее из моих заявлений было заявление по поводу «организованного капитализма» зимой 1930 г.»
Он открещивался от обвинений, прозвучавших в его адрес еще в августе на процессе «антисоветского объединенного центра». Однако, кроме общих заверений, в свое оправдание он привел лишь один аргумент своей невиновности. Публикацию заявления Прокуратуры, в которой говорилось, что «следствием не установлено юридических данных для привлечения Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова к судебной ответственности». Завершил свое выступление Бухарин признанием в любви: «Я не говорю, что я страшно любил Сталина в 1928 году. А сейчас я говорю: люблю всей душой!»
Подобным же образом построил свое выступление Рыков. Солидаризировавшись с обвинениями в адрес троцкистов, он заявил: «все обвинения против меня с начала и до конца — ложь». И просил о проведении объективного расследования. Эти объяснения не убедили присутствующих, но тон обсуждению был задан. И уничтожающе клеймить врагов начал уже первый выступающий — Роберт Эйхе.
«Факты, — заявил он, — вскрытые следствием, обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром... Старые буржуазные специалисты... не шли на такие подлые факты, на такие подлые преступления, на которые троцкисты толкали вредителей, — факты которые мы вскрыли в Кемерове... Да какого черта, товарищи, отправлять этих людей в ссылку? Их нужно расстреливать! Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко!»
Поднявшийся на трибуну вслед за Эйхе Молотов сумел остудить страсти и перевести обсуждение в более спокойную плоскость. Председатель Совнаркома указал: «Из всего того, что здесь говорили Бухарин и Рыков, по-моему, правильно только одно: надо дело расследовать, и самым внимательным образом».
Молотов избегал эмоций. Подтвердив, что Политбюро после заявлений Зиновьева на суде не спешило с арестом подозреваемых, он опирался только на здравые соображения и логику. Он пояснял: «Почему мы должны были слушать обвинение на процессе в августе и еще оставлять Бухарина в редакции «Известий», а Рыкова в Наркомате связи? Не хотелось запачкать членов нашего Центрального комитета, вчерашних товарищей. Только бы не запачкать, только было бы поменьше обвиняемых».
При этом Молотов раскрыл позицию руководства и в отношении самих Зиновьева и Каменева: «Вы, товарищи, знаете, что по убийству Кирова все нити объективно политически были у нас в руках. Показывали, что Зиновьев и Каменев вели это дело. А мы, проводя процесс один за другим, не решались их обвинить. Мы обвиняли их в том, в чем они сами признались... Мы были сверхосторожны — только бы поменьше было людей, причастных к этому террору,
диверсии и так далее».
Фактически это выглядело как признание, что ни в интересы правительства, ни в интересы Сталина не входили намерения искусственно плодить количество политических противников. Пусть даже таких аморфных, какими казались новые «левые» и «правые».
Действительно, какой смысл мог быть в намерении раздувать число противников власти? В политическом аспекте это вообще могло поставить под сомнение правильность линии руководства, как в глазах мировой, так и внутренней общественности. Открывать в момент начала конституционной реформы «охоту на ведьм» логически не могло входить в планы Сталина и его ближайшего окружения.

Продолжавшееся более шести часов, заседание прервалось лишь к одиннадцати вечера. И его перенесли на 7 декабря. Выступление Сталина в день завершения пленума не публиковалось в печати. Но резолюция по этому вопросу гласила: «Принять предложение т. Сталина считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до следующего пленума ЦК».
Что стояло за такой позицией? Лишь то, что Сталин не спешил с выводами. Он не хотел портить бочку меда ложкой дегтя. Взяв курс на демократизацию, Сталин и его окружение упорно отказывалось принимать на вооружение метод репрессий. Метод отсечения голов, который упорно и агрессивно навязывало Политбюро руководство с мест, не вписывался в планы политики либерализации. Наоборот, он затруднял ее.
Однако независимо от намерений Сталина над лидерами правых уже собирались тучи. Пожалуй, острее всего это чувствовал присутствовавший на Чрезвычайном съезде Советов СССР и еще не снявший мундир генерального комиссара государственной безопасности нарком Ягода. На допросе 13 мая 1937 года Ягода показал: «После моего приезда из отпуска я почти никого из моих людей, оставшихся в аппарате НКВД, по соображениям конспирации не встречал и с ними не беседовал.
Вопрос: Вы говорите, что почти никого не видели. Что это значит?
...Ягода: Видел и имел короткую беседу с Молчановым, после того как узнал, что он снят с работы в СПО и уезжает в Белоруссию. Это было в последние дни работы Чрезвычайного съезда Советов в начале декабря 1936 года. Я встретился с Молчановым в кулуарах съезда и там говорил с ним.
Вопрос: О чем вы беседовали с Молчановым?
Ягода: Снятие Молчанова меня сильно встревожило. Как раз по линии СПО легче всего было добраться до нитей моего заговора, и мне было совершенно ясно, что первой жертвой будет Молчанов, что он будет арестован. Поэтому я счел необходимым предупредить его, чтобы он на следствии не сдавался. Я прямо сказал ему: «Не говори ничего. Не все потеряно, я вас выручу».
Однако, как признал Ягода, это обещание, данное им соучастнику заговора «для придания бодрости», уже было невыполнимым.
Конечно, в то предвоенное время Сталина не могло не тревожить общее состояние партии, но не по политическом причине. Проблема состояла в ином. К этому времени основная масса ее членов на 90 процентов состояла из людей, имевших крестьянское происхождение. Это были преимущественно малограмотные люди.
В докладной, представленной Сталину Маленковым в середине февраля 1937 года, отмечалось, что среди секретарей обкомов низшее образование имеют 70 процентов, а среди секретарей райкомов и того больше - 80 процентов. Конечно, Сталин прекрасно понимал, что кадровую проблему нельзя решить в одночасье, путем обычной ротации
негодных людей.
Существовала и еще одна негативная черта. Выросший из участников Гражданской войны и коллективизации, слой секретарей всех уровней и членов комитетов, от районных и городских до ЦК национальных компартий, откровенно тяготел к перерождению в бюрократическую общественную прослойку.
Политически олицетворяя партию, составлявшие этот слой люди стремились любыми путями сохранить свое властное положение. Часто они выражали не интересы страны, а интересы групповых кланов, представлявших собой слияние бюрократов и «болтающих политиков». Агрессивных в своих устремлениях и целях.
О наличии таких опасных симптомов свидетельствовала атмосфера на местах. Губкомы все чаще превращались в арену столкновений. Обуреваемые неуемной жаждой власти сторонники и противники местных группировок занимались сведением личных счетов, междуусобным шельмованием друг друга.

Сталину по-прежнему не хватало грамотных толковых специалистов. Людей, способных профессионально и компетентно решать вопросы реконструкции народного хозяйства. В свежих кадрах нуждались промышленность и сельское хозяйство, развивавшиеся отрасли науки и армия. Выход из критической ситуации он видел в привлечении к управлению государством нового общественного слоя из молодежи, получившей образование в годы Советской власти.
Но то, что уже с начала января 1937 года Политбюро произвело ряд перестановок в крупных партийных организациях, было обычной рутиной партийной жизни. С традиционным объявлением выговоров за неудовлетворительную организационную, кадровую и хозяйственную работу,
Сталин откровенно не спешил разбрасываться даже такими кадрами. Их катастрофически не хватало, и порой смещения носили чисто воспитательный характер. Так сняли с поста за развал работы, постановлением ЦК от 2 января одного из «героев коллективизации» секретаря Азово-Черноморского края Шеболдаева. Но сразу же он был рекомендован первым секретарем Курского обкома партии. Вместо смещенного тоже «за неудовлетворительное руководство хозяйством области» Иванова.
И все-таки в этот период подготовки ко всеобщим выборам в стране складывалась противоречивая, почти революционная ситуация. С одной стороны, на местах происходило столкновение групповых интересов аппаратчиков. С другой, — вдохновленные лозунгами о народовластии, «низы» критиковали руководителей региональных аппаратов.
То была критика местной правящей верхушки, которая, придерживаясь традиционных «клановых» принципов, оберегала своих людей. Преследуя конкурентов, она отторгала силы, стремящиеся разрушить единение их групповой солидарности. В этих сложных условиях руководство партией пыталось выдержать золотую середйну, но жизнь выдвигала свои требования, и 13 января Политбюро приняло решение «О неудовлетворительном партийном руководстве Киевского обкома».
Еще в ноябре 1936 года Центральный Комитет ВКП(б) пересмотрел решение Киевского обкома партии, возглавляемого П.П. Постышевым, в отношении члена партии Николаенко. Эта женщина по решению Киевского обкома была исключена из партии за то, что она писала жалобы на работников его аппарата. В этих жалобах не было «политики», она обвиняла руководство в круговой поруке, семейственности и необоснованных исключениях из партии ряда коммунистов. ЦК ВКП(б) восстановил Николаенко в партии и указал на «привившиеся на Украине и, в частности, в Киеве непартийные нравы в подборе работников».
Но это постановление не давало резких политических оценок. Меры наказания по отношению к проштрафившимся были почти условными. Первому секретарю ЦК КП(б) Украины Косиору лишь «указали» на недостатки. И хотя 16 января 1937 года Постышев был освобожден от обязанностей секретаря Киевского обкома, он был оставлен вторым секретарем КП(б)У и кандидатом в члены Политбюро.
Между тем ситуация получила огласку: 8 февраля «Правда» опубликовала материалы с критикой положения в партийных организациях Киевской области». Одновременно газета критиковала руководство Азовско-Черноморской области, которую до конца года возглавлял Шеболдаев, и Курской области, которую Шеболдаев возглавлял с начала года. Дело приняло принципиальный оборот. И 8 марта Постышева освободили от работы на Украине. Но и теперь он не лишился полного доверия ЦК. 14-го числа его перевели первым секретарем Куйбышевского обкома. То есть ЦК поменял «шило на мыло».
Конечно, то, что власти на местах порой доходили до откровенного произвола, вызывавшего возмущение широких слоев населения, не зависело от ЦК. Но естественно и то, что московское руководство не могло мириться с проявлениями волюнтаризма и вседозволенности. 25 января неожиданно был смещен с поста первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии Н.Ф. Гикало. Его перевели 1-м секретарем Харьковского обкома.
Причина выяснилась почти через месяц, когда 22 февраля Центральный комитет принял постановление «О положении в Лепельском районе БССР». В нем отмечалось, что местные власти, с молчаливого согласия Минска, осуществили «незаконную конфискацию имущества у крестьян, как колхозников, так и единоличников, произведенную под видом взыскания недоимок по денежным налогам и натуральным поставкам».

За нарушение социалистических законов пятерых сотрудников Лепельского райисполкома и его председателя Семашко отдали под суд. Постановлением был объявлен выговор наркому финансов СССР Г. Гринько и «указано», теперь уже бывшему первому секретарю компартии Белоруссии, Н.Ф. Гикало. Фактически все эти меры были направлены на прекращение произвола в отношении рядовых коммунистов и колхозников. Сталина не могло не тревожить проявление этих опасных симптомов. Его настораживали левацкие игры партбюрократов, но в это время он старался разрешить проблемы мягкими средствами.
Однако, вне зависимости от его намерений, тучи уже собирались и над головами партчиновников, и государственной бюрократии, чтобы разразиться очищающей грозой лета 37-го года. Ситуация получила дополнительный импульс, когда 28 января 1937 года в Москве начался судебный процесс по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра». Уже на следующий день ЦИК СССР перевел в запас генерального комиссара госбезопасности Ягоду, назначив на эту должность Ежова.
На процессе предстала группа руководителей народного хозяйства различных регионов страны, арестованных осенью минувшего года. Обвиняемых насчитывалось 19 человек. В их числе оказались: Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков, Муралов, Лифшиц, Бугуславский, Норкин, Карцев, Дробнис, Шестов. Но, пожалуй, «героем» процесса стал Карл Радек (Собельсон). Человек не без журналистского таланта, в ходе слушания дела он ярко и хронологически последовательно рассказал о деятельности, планах и целях центра, руководимого Троцким.
Церед арестом Радек занимал должность заведующего бюро международной информации ЦК ВКП(б), Георгии (Юрий) Пятаков - первого заместителя наркома тяжелой промышленности. Еще один из участников процесса, Григорий Сокольников (Гирш Янкелевич Бриллиант) в 1933-1934 годах был заместителем наркома иностранных дел. С мая 1935 года он работал первым заместителем наркома лесной промышленности, а к моменту ареста стал заместителем начальника Центрального управления шоссейных дорог и автотранспорта НКВД СССР.
Значимые посты занимали до ареста и другие участники процесса. Начальником Сибмашстроя в Новосибирске работал Бугуславский. С.А. Ратайчик являлся начальником, а И.И. Граше — старшим экономистом Главхимпрома. Главным инженером строительства Рионского азотно-тукового комбината был Г.Е. Пушин. В Западной Сибири работали заместитель начальника Кемеровского химкомбината Дробнис и инженер Б.О. Норкин; в Кузбассе в угольной промышленности занимал пост А.А. Шестов. Я.А. Лифшиц являлся заместителем наркома путей сообщения, И.Л. Князев — заместителем начальника центрального управления движения НКПС, а И.Д. Турока - заместителем начальника Свердловской железной дороги.
Процесс был открытым, и заседания суда проходили в помещении, вмещавшем до 350 присутствовавших, в числе которых были иностранные и советские журналисты. Л. Фейхтвангер пишет: «Судьи, прокурор, обвиняемые, защитники, эксперты сидели на невысокой эстраде, к которой вели ступеньки. Ничто не разделяло суд от сидящих в зале. Не было также ничего, что походило бы на скамью подсудимых; барьер, отделявший подсудимых, напоминал скорее обрамление ложи. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали на публику.

По общему виду это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной точностью все происшедшее.
Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью».
Заметки австрийского писателя были впечатлениями по свежим следам. «Невероятной, — продолжает Фейхтвангер, — жуткой казались деловитость, обнаженность, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преступлениям...
Признавались они все, но каждый на свой собственный манер: один с циничной интонацией, другой молодцевато, как солдат, третий внутренне сопротивляясь, прибегая к уверткам, четвертый — как раскаивающийся ученик, пятый — поучая. Но тон, выражения лица, жесты у всех были правдивы.
Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил — будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил во вверенной ему промышленности.
Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступавшего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков, стремящегося разъяснить все обстоятельства до малейших подробностей...
Писателя Карла Радека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду. Я не забуду ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал на публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический, ни как он при входе клал тому или другому из обвиняемых на плечо руку... ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера — надменный, скептический, ловкий, литературно образованный. Внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, он встал сам на его место. То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками.
...Незабываем еще тот еврейский сапожник с бородой раввина — Дробнис... путаясь и запинаясь, стремясь как-нибудь вывернуться, будучи вынужденным признаться в том, что взрывы, им организованные, причинили не только материальные убытки, но повлекли за собой, как он этого и добивался, гибель рабочих».

Потрясающее впечатление на писателя «произвел также инженер Норкин, который в своем последнем слове проклял Троцкого, выкрикнув ему свое «клокочущее презрение и ненависть». Бледный от волнения, он должен был после этого покинуть зал, так как ему сделалось дурно. Впрочем, за все время процесса это был первый случай, когда кто-либо закричал; все — судьи, прокурор, обвиняемые — говорили все время спокойно, без пафоса, не повышая голоса».
Рассуждая о причинах, приведших обвиняемых на скамью подсудимых, Фейхтвангер отмечает, что «большинство из этих обвиняемых были в первую очередь конспираторами, революционерами, бунтовщиками и сторонниками переворота — в этом было их призвание... К тому же они верили в Троцкого... не следует забывать о личной заинтересованности обвиняемых в перевороте. Ни честолюбие, ни жажда власти у этих людей не были удовлетворены.
Они занимали высокие должности, но никто из них не занимал ни одного из тех высших постов, на которые, по их мнению, они имели право; никто из них, например, не входил в состав «Политического Бюро»... Они были в некотором смысле разжалованы, и «никто не может быть опаснее офицера, с которого сорвали погоны», говорит Радек, которому это должно быть хорошо известно».
Почему обвиняемые на этом и других процессах так откровенно и подробно делали признания? Объяснения.этому наиболее сжато сформулировал Муралов. Он восемь месяцев отрицал свою вину, но, когда другие подследственные стали давать следствию подробную информацию, 5 декабря он тоже сознался.
Муралов признался на процессе: «Хотя я и не считал директиву Троцкого о терроре и вредительстве правильной, все же мне казалось морально недопустимым изменить ему. Но, наконец, когда от него стали отходить остальные — одни честно, другие не честно — я сказал себе... должен ли я оставаться таким святым? Для меня это было решающим, и я сказал: ладно, иду и показываю всю правду».
Во время судебного разбирательства тема вредительства и намерения по физическому устранению руководителей Советского государства не стали сенсацией. Не являлось особенностью дела и то, что, как и на предыдущем процессе террористов 1936 года, подавляющее большинство обвиняемых составляли люди еврейской нации.
И все-таки новое в намерениях заговорщиков прозвучало. Это выразилось в оглашении фактов о том, что планы Троцкого были обусловлены приходом в Германии к власти Гитлера. Горевший незатухающей, патологической ненавистью к Сталину, он строил свои замыслы, исходя из вновь открывшихся перспектив. В Гитлере Троцкий видел союзника, способного принести ему власть. На это он стал ориентировать своих приверженцев, призывая их, в случае войны, занять пораженческую позицию.
На вечернем заседании 23 января 1937 года, при допросе Пятакова государственным обвинителем А.Я. Вышинским, Пятаков говорил: «Помню, в этой директиве Троцкий говорил, что без необходимой поддержки со стороны иностранных государств правительство блока не может ни прийти к власти, ни удержаться у власти.
Поэтому речь идет о необходимости соответствующего предварительного соглашения с наиболее агрессивными иностранными государствами, такими, какими являются Германия и Япония, и что им, Троцким, со своей стороны соответствующие шаги уже предприняты...»
Пятаков рассказывал составу суда: «Примерно к концу 1935 года Радек получил обстоятельное письмо - инструкцию от Троцкого. Троцкий в этой директиве поставил два варианта о возможности нашего прихода к власти. Первый вариант - это возможность прихода до войны и второй вариант — во время войны.

Первый вариант Троцкий представлял в результате, как он говорил,концентрированного террористического удара. Он имел ввиду одновременное совершение террористических актов против ряда руководителей ВКП(б) и Советского государства и, конечно, в первую очередь против Сталина и ближайших его помощников.
Второй вариант, который был с точки зрения Троцкого более вероятным, - это военное поражение. Так как воина по его словам, неизбежна, и притом в самое ближаишее время, война прежде всего с Германией, а возможно, и с Японией, следовательно, речь идет о том, чтобы путем соответствующего соглашения с правительствами этих стран добиться благоприятного отношения к приходу блока к власти, а значит, рядом уступок этим странам на заранее договоренных условиях получить соответствующую поддержку, чтобы удержаться у власти.
Но так как здесь был очень остро поставлен вопрос о пораженчестве, о военном вредительстве, о нанесении чувствительных ударов в тылу и в армии во время воины, то у Радека и у меня это вызвало большое беспокойство.
Нам казалось, что такая ставка Троцкого на неизбежность поражения объясняется в значительной мере его оторванностью и незнанием конкретных условии, незнанием того, что собою представляет Красная Армия, и что у него поэтому такие иллюзии. Это привело меня и Радека к необходимости попытаться встретиться с Троцким».
Государственный обвинитель заострил внимание подсудимого на датах поступления писем-директив Троцкого. И Радек пояснил: «Одно письмо — в апреле 1934 года, второе — в декабре 1935 года...
В первом письме, по существу, речь шла об ускорении войны, как желательном условии прихода к власти троцкистов. Второе же письмо разрабатывало эти так называемые два варианта: прихода к власти во время мира и прихода к власти в случае войны.
В первом письме социальные последствия тех уступок, которые Троцкий предлагал, не излагались. Если идти на сделку с Германией и Японией, то, конечно, для прекрасных глаз Троцкого никакая сделка не совершится... Во втором письме речь шла о той социально-экономической политике, которую Троцкий считал необходимой составной частью такой сделки по приходе к власти троцкистов.
Вышинский: В чем это заключалось?
Радек: ...Речь шла о передаче в форме концессий значительных экономических объектов и немцам, и японцам, об обязательных поставках Германии сырья, продовольствия, жиров по ценам ниже мировых.
...Вокруг немецко-японских концессионеров сосредотачиваются интересы частного капитала в России. Кроме того, вся эта политика была связана с программой восстановления индивидуального сектора, если не во всем сельском хозяйстве, то в значительной его части.
...Вышинский: В этом втором письме, которое было названо развернутой программой пораженчества, было ли что-нибудь об условиях, которым должна удовлетворить пришедшая к власти группа параллельного центра в пользу иностранных государств?
...Радек: Если мириться с немцами, надо идти в той или другой форме на их удовлетворение, на их экспансию.
Вышинский: Отдать Украину?
Радек: Когда мы читали письмо, то мы не имели сомнения В этом. Как это будет называться - гетманской Украиной или иначе, - дело идет об удовлетворении германской экспансии на Украине. Что касается Японии, то Троцкии говорил об уступке Приамурья и Приморья».
Очевидно, что в этих намерениях Троцкого не было ни блеска творческой мысли, ни грандиозности планов оппозиционного «вождя», ни политической прозорливости. В них был лишь частный торгашеский расчет.
На следующий день при допросе Радека Генеральный прокурор вернулся к директивам Троцкого.
Вышинский: Вы сказали, что было второе письмо - в декабре 1935 года. Расскажите о нем.
Радек: Если до этого времени Троцкий там, а мы здесь, в Москве, говорили об экономическом отступлении на базе Советского государства, то в этом письме намечался коренной переворот. Ибо, во-первых, Троцкий считал, что результатом поражения явится неизбежность территориальных уступок, и называл определенно Украину. Во-вторых, дело шло о разделе СССР.
В-третьих, с точки зрения экономической он предвидел следующие последствия поражения: отдача не только в концессию важных для империалистических государств объектов промышленности, но и передача, продажа в частную собственность капиталистическим элементам важных экономических объектов, которые они наметят. Троцкии предвидел облигационные займы, т.е. допущение иностранного капитала к эксплуатации тех заводов, которые формально останутся в руках Советского государства.
В области аграрной политики он совершенно ясно ставил вопрос о том, что колхозы надо будет распустить, и выдвигал мысль о предоставлении тракторов и других сложных с.-х. машин единоличникам для возрождения нового кулацкого строя. Наконец, совершенно открыто ставил вопрос о возрождении частного капитала в городе. Ясно, что речь шла о реставрации капитализма.
В области политической новой в этом письме была постановка вопроса о власти. В письме Троцкий сказал: ни о какой демократии речи быть не может. Рабочий класс прожил 18 лет революции, и у него аппетит громадный, а этого рабочего надо будет вернуть частью на частные фабрики, частью на государственные фабрики, которые будут находиться в состоянии тяжелой конкуренции с иностранным капиталом.
Значит — будет крутое ухудшение положения рабочего класса. В деревне возобновится борьба бедноты и середняка против кулачества. И тогда, чтобы удержаться, нужна крепкая власть, независимо от того, какими формами это будет прикрыто...
Было еще одно очень важное в этой директиве, а именно - формулировка, что неизбежно выравнивание социального строя в СССР с фашистскими странами-победительницами, если мы вообще хотим удержаться...»

Если вдуматься в глубинный смысл этих планов Троцкого и принять во внимание те силы, на которые он опирался, то по существу речь идет не только о реставрации капитализма в России. Основным смыслом этого плана являлось создание тоталитарного фашистского государства, в котором главенствующее положение должны были занять его сторонники — евреи.
Это может выглядеть парадоксально. Под гипнотическим воздействием впечатления о событиях и исходе Второй мировой войны в исторической литературе укоренилось убеждение, будто бы уже после прихода к власти Гитлер сразу воспринимался как человеконенавистник и юдофоб. Но такая точка зрения ошибочна. В первые пять лет пребывания Гитлера во главе Германии еще ничего не говорило о его действительных планах.
Единственное, что было очевидно уже при назначении его канцлером, это то, что он не терпит коммунистов, поддерживающих связь с просталински ориентированным Коминтерном. Поэтому национал-социалистская партия не воспринималась лидерами Европы как исчадие зла. Лишь Сталин называл сторонников Гитлера фашистами. Но, поскольку все антисоветские силы видели в Гитлере противника вождя Советского Союза, то одновременно они рассматривали его как потенциального союзника в борьбе против сталинского большевизма.
Поэтому возражения, будто бы юдофоб Гитлер не мог пойти на сделку с евреем Троцким, несостоятельны. Обpaтим внимание, что Троцкий уехал из Норвегии в Мексику в 1937 году. Лишь после того, как в СССР был разоблачен заговор военных, возглавляемый Тухачевским, и началась чистка верхних эшелонов армии и государства. Лишь тогда рухнул план Троцкого на реставрацию в союзе с Гитлером в СССР капитализма. Тогда дальнейшее пребывание Троцкого в Европе утратило практический смысл.
Повторим: в 1935 году еще ничто не говорило о намерениях Гитлера по физическому уничтожению евреев, но этого не было и позже. Совершенно не склонный к оправданию Гитлера, англичанин А. Буллок пишет: «Для евреев... 1936—1937 гг. явились самыми тихими и спокойными на протяжении всей истории существования третьего рейха. Именно тогда некоторые из ранее эмигрировавших евреев отважились возвратиться на родину».
То есть речь идет как раз о том периоде времени, в течение которого антисталинские силы могли рассчитывать на переворот внутри СССР. Случайно ли это?

Не менее примечательно и то, что поворот Гитлера в отношении" евреям начался лишь 13 марта 1938 года. В день когда в Москве завершился последний судебный процесс по делу о «троцкистском правоцентристском блоке». Теперь Гитлер мог сделать окончательный вывод: надежд на захват власти в России еврейской оппозиции больше не существует. Дальнейший розыгрыш еврейской карты утратил смысл. С евреями можно было уже не церемониться, они уже ничего не могли изменить в СССР.
В этот день 8-я немецкая армия вошла в Австрию, в которой насчитывалось 300 000 евреев. Правда, и теперь давление на израильскую общину выглядело лишь как сделка:
Жизнь или кошелек». Сорока пяти тысячам из них пришлось заплатить за возможность выехать из страны. Но ясно обозначилась политика Гитлера в еврейском вопросе лишь год спустя, после «хрустальной ночи» в Берлине когда действительно началось планомерное преследование евреев.
Впрочем, о намерениях Троцкого существует еще одно яркое свидетельство участника событий того времени. На процессе троцкистского центра Радек продолжал: «Третье условие было самым новым для нас — поставить на место Советской власти то, что он называл бонапартистской властью. А для нас было ясно, что это есть фашизм без собственного финансового капитала, служащий чужому финансовому капиталу.
...Вышинский: Четвертое условие?
Радек: Четвертое — раздел страны. Германии намечено отдать Украину; Приморье и Приамурье — Японии.
... Вышинский: А насчет оборонной промышленности не говорилось?
Радек: Говорилось специально. Диверсионная деятельность троцкистов в военной промышленности должна быть согласована с теми партнерами, с которыми удастся заключить соглашение, т. е. со штабами иностранных государств».
Однако эти планы Троцкого смущали даже его сторонников; видимо, им недоставало той наглости, о которой впоследствии, при разграблении СССР, говорил Чубайс. Поэтому они решили искать возможность личной встречи с Троцким. На процессе Пятаков рассказывал, что в декабре 1936 года он выехал в служебную командировку в Берлин. В первой половине декабря в парке Тиргартен он встретился с доверенным лицом Троцкого, представленным ему Бухарцевым.
На следующий день к московскому гостю явился посланец, предъявивший записку. В ней рукой Троцкого было написано: «Ю.Л., подателю этой записки можно «вполне» доверять». Слово вполне было подчеркнуто. Явившегося на следующее утро на аэродром Темпельгоф Пятакова переА входом встретил тот же человек. Он показал приготовлен ный немецкий паспорт и выполнил сам все таможенные формальности.
Дальше летели вместе. Около трех часов дня самолет приземлился в Осло. Здесь прилетевших ждала машина; через 30 минут она остановилась у домика, расположившегося в дачной местности. Помещения, в которых произошла встреча, были «неплохо обставлены».
Пятаков не виделся с Троцким с 1928 года. Во время беседы Троцкий был возбужден. Пятаков рассказывал, что он прерывал собеседника, бросая «всякие ехидные словечки и реплики насчет примиренчества... вроде: «Живете по старинке»... проявляя признаки недовольства. Когда дело дошло до вредительства, он разразился целой филиппикой, бросал колкости вроде того, что «не можете оторваться от сталинской пуповины, вы принимаете сталинское строительство за социалистическое».
Беседа продолжалась два часа. Троцкий резко настаивал на необходимости продолжения вредительства. Он сказал Пятакову, что «вредительский метод является не просто одним из острых приемов борьбы, которые можно было бы применять, а можно было бы не применять, а это совершенно неизбежная вещь, вытекающая из самой сущности его (Троцкого) позиции.
Речь идет о том, какую позицию троцкистские кадры должны занять: будут ли они связывать свою судьбу с судьбой сталинского государства или будут противостоять и организовываться... для свержения правительства, подготавливая приход к власти другого правительства — троцкистского правительства?
—Речь идет в полном смысле этого слова о государственном перевороте со всеми вытекающими из этого последствиями и в области тактики, и в области приемов борьбы.„».
По многим публикациям кочует байка, будто бы эта встреча Пятакова с Троцким не могла состояться. Поскольку, мол, какая-то норвежская газета поместила заметку, в которой говорилось, будто бы персонал аэродрома, на который прилетел Пятаков, сообщил, что никакие иностранные самолеты в это время там не приземлялись.

«О, святая простота!» Разве Пятаков говорил, что он прилетел в Осло на немецком самолете? Да и мало ли что мог сообщить безвестный «персонал»? Это абсолютно ничего не доказывает, кроме того, что еще существуют люди, которые верят газетам... Но поставим вопрос иначе: а была ли такая публикация вообще?
Впрочем, для лидеров центра не было проблем для встречи с Троцким. Проводя допрос Радека, прокурор вернулся к этой поездке.
«Вышинский: Пятаков говорил вам о своей поездке в Осло?
Радек: Поездка Пятакова была результатом нашего совещания. Мы пришли к выводу, что я должен использовать лежащее у меня троекратное приглашение для поездки в Осло с докладом студенчеству. Если бы Пятаков не имел командировки, я, имея это разрешение, поехал бы с этим докладом в Осло, чтобы, безусловно, повидать Троцкого.
Вышинский: Так что? Намечалась ваша поездка за границу?
Радек: Или моя, или Пятакова.
Мы решили для себя, что за директиву Троцкого мы не можем брать на себя ответственность. Мы не можем вести вслепую людей. Мы решили созвать совещание. Пятаков поехал к Троцкому.
Я не знаю, почему Пятаков не говорил здесь об этом, хотя это, пожалуй, было самое существенное в его разговоре с Троцким, когда Троцкий сказал, что совещание есть провал или раскол. Пятаков вернулся и рассказал о своем разговоре. Тогда мы решили, что мы созовем совещание несмотря на запрет Троцкого. И это был момент, который для нас всех внутренне означал: пришли к барьеру.
...Вышинский: Какой вывод?
Радек: Поэтому вывод: реставрация капитализма в обстановке 1935 года. Просто — «за здорово живешь», для прекрасных глаз Троцкого — страна должна возвращаться к капитализму. Когда я это читал, я ощущал это как дом сумасшедших. И наконец, немаловажный факт: раньше стоял вопрос так, что мы деремся за власть потому, что мы убеждены, что сможем что-то обеспечить стране. Теперь мы должны драться за то, чтобы здесь господствовал иностранный капитал, который нас приберет к рукам раньше, чем даст нам власть.
Что означала директива о согласовании вредительства с иностранными кругами? Эта директива означала для меня совершенно простую вещь, понятную для меня как для политического организатора, что в нашу организацию вклинивается резентура иностранных держав, организация становится прямой экспозитурой иностранных разведок. Мы перестали быть в малейшей мере хозяевами своих шагов.
Вышинский: Что вы решили?
Радек: Первый ход - это было идти в ЦК партии сделать заявление, назвать всех лиц. Я на это не пошел. Не пошел я в ГПУ, за мной пришло ГПУ.
Вышинский: Ответ красноречивый.
Радек: Ответ грустный».
Когда советским людям в 60-е годы хрущевцы-ревизионисты говорили, что на процессах 30-х годов оппозиционеры делали признания о планах восстановлении капитализма в СССР, о разделе страны - то это воспринималось как «чудовищная нелепость» и примитивный абсурд. Как свидетельство о произволе следователей, заставивших допрашиваемых дать подобные идиотские показания.
Даже «твердокаменный», но постаревший Молотов значительно позже говорил писателю Феликсу Чуеву: «Я думаю, что и в этом есть искусственность и преувеличение. Я не допускаю, чтобы Рыков согласился, Бухарин согласился на то, даже Троцкий - отдать Дальний Восток, и Украину и чуть ли не Кавказ, - я это исключаю, но какие-то разговоры вокруг этого велись...»
Ирония истории в том, отмечают А. Колпакиди и Е Прудникова, что «ВСЕ ЭТО СОВЕРШИЛОСЬ. Не Бухарин, не Радек, не Пятаков - другие члены ЦК, секретари обкомов, президенты и премьер-министры реализовали этот план до самых мельчайших деталей». И осознание случившегося заставляет иными глазами взглянуть на репрессии вообще и на события 30-х годов в частности.
После вынесения 29 января 1937 года приговора Радек, Сокольников, Арнольд получили 10 лет тюремного заключения, Строилов — 8 лет, остальных ждал расстрел. Пресса вяло комментировала это событие. И только услужливый Хрущев — первый секретарь МГК и МК ВКП(б) — организовал 31 января в Москве очередной грандиозный митинг, на котором выступил с яростной речью, одобряя смертные приговоры.
Конечно, происходившее требовало оценки, и за сутки до завершения процесса Политбюро приняло решение о созыве очередного пленума ЦК. Однако из-за неожиданной смерти Орджоникидзе пленум перенесли на 23 февраля. В отношении самоубийства наркома тяжелой промышленности и старейшего члена ЦК существует много инсинуаций.
После ареста заместителя наркома Г. Пятакова еще осенью 1936 года арестовали и Пачулия Орджоникидзе. Утверждают, что он дал показания против своего брата — Г.К. Орджоникидзе. Говорят также, что показания против близкого соратника Сталина, 50-летний юбилей которого незадолго до этого был широко отпразднован в стране, дали и другие работники наркомата.
Вместе с тем очевидно, что после убийства Кирова Орджоникидзе оставался одним из самых близких к Сталину людей. В основе их взаимоотношений лежала дружба, возникшая еще в годы совместной подпольной работы на Кавказе. Сталин защищал в свое время Орджоникидзе от незаслуженной критики Ленина, добившись его восстановления на руководящих постах. Питая к темпераментному «бакинцу» давнюю и искреннюю привязанность, вождь стремился остудить обостренную пылкость, проявляемую наркомом в защите своего аппарата, и приземлить чрезмерную, почти простодушную доверчивость Серго по отношению к подхалимствующему окружению.
Конечно, выявившаяся на судебном процессе преступная деятельность работников наркомата тяжелой промышленности и связь их с троцкистами ошеломили Орджоникидзе. Человек широкой души и взрывного темперамента, он остро воспринимал неожиданное разочарование в людях, к которым питал искреннее расположение и всячески поддерживал.
Его мучила мысль, что люди, которым он беспредельно доверял, оказались изменниками — это не укладывалось в его сознании. Вдова Орджоникидзе Зинаида Гавриловна рассказывала: «Он невероятно переживал аресты наркомтяжпромовцев, не верил даже в то, что Пятаков шпион, хотя тот и был старым троцкистом. И только когда Серго дали показания, написанные почерком Пятакова, Серго поверил и возненавидел его. Вы знаете, как мог Серго любить и ненавидеть? Он мог отдать жизнь за того, кого любил, и мог застрелить того, кого ненавидел».

Поскольку большинство обвиняемых, представших на процессе, являлись работниками наркомата тяжелой промышленности, Орджоникидзе выпала неприятная обязанность выступить на пленуме ЦК с докладом. Уже работая над ним, он был в угнетенном состоянии. Его жена позже утверждала, что якобы Сталин забраковал наброски, и 17 февраля у ее мужа прошли два долгих и темпераментных разговора со Сталиным по телефону, по поводу уже написанной части выступления.
При этом априори предполагается, что вождь, мол, требовал призывов «к поиску врагов». Но, судя по материалам, о которых речь пойдет ниже, ни в докладе Молотова по промышленности, ни в выступлении Сталина на пленуме такие призывы не прозвучали. Поэтому складывается впечатление, что если такой телефонный разговор действительно состоялся, то не Сталин, а как раз темпераментный Орджоникидзе мог намереваться обострить вопрос.
Вечером 17 февраля Орджоникидзе долго работал над докладом у себя в спальне и продолжил свое занятие утром. Страдавший от хронических болезней, в середине дня он почувствовал себя плохо и прилег на кровать. Прибывший в это время его друг Г. Гвахардия ждал в столовой, когда в 17.30 в спальне неожиданно раздался выстрел. Вбежавшая в комнату жена обнаружила мужа лежавшим на ковре. Выстрел был сделан в сердце. Позвонив Сталину на дачу, она сказала: «Серго сделал, как Надя!»
Члены Политбюро приехали через 30 минут. Сталин был потрясен — за последние годы это была третья смерть, вырвавшая из его окружения самых близких ему людей. Он и сопровождавшие его руководители, рассказывала жена Орджоникидзе, «прошли прямо в спальню... Ко мне подошел с утешением Ворошилов. «Что ты меня утешаешь, — сказала я Ворошилову, — если вы не смогли для партии его сберечь...»
На меня внимательно посмотрел Сталин и позвал легким кивком головы. Встали друг против друга. Он весь осунулся, выглядел старым. Я спросила его: «Что же теперь людям скажем? » — «У него не выдержало сердце », — ответил Сталин... Я поняла, что так напишут в газетах. И написали...»
На следующий день газеты опубликовали сообщение ЦК ВКП(б) и некролог о смерти Орджоникидзе, подписанный членами руководства страны. Официальное сообщение гласило, что он умер от паралича сердца. На помещенной рядом фотографии мертвый Серго был в окружении вдовы и членов Политбюро.
Наверное, можно осудить Сталина за сокрытие информации о действительных обстоятельствах смерти члена ЦК, но самоубийство — это слабость, — церковь даже не позволяла хоронить самоубийц на общем кладбище. В этом неодобрении огромный смысл: своего рода защита человечества от самоуничтожения, а здесь — дрогнул большевик. Самоубийство — отчаянная мера. Оно совершается, когда жизнь теряет значение и смысл.
Однако Сталин не только сохранял честь Орджоникидзе, он прежде всего думал о деле, которому они оба служили. Он не мог давать в руки врагов повод для торжества. Но если взглянуть на эту смерть философски, то у Орджоникидзе действительно не выдержало сердце, - пуля только материализованная деталь сердечной боли, оборвавшей его жизнь. Видимо, подавленное настроение в последние дни и обострение болезни вызвали душевный кризис, приведшии, в состоянии аффекта, к роковому выбору.
Пленум ЦК прошел после похорон. Этот часто упоминаемый в 60-е годы февральско-мартовский пленум в советской пропагандистской литературе отмечался тем что будто бы он стал импульсом для начала репрессии 193/ года. Исторический абсурд состоит в том, что этот идеологический миф, сочиненный Хрущевым и подхваченный «детьми оттепели», ни на чем не основан.
Ни в одной публикации советского периода никогда и никем не цитировалась ни одна фраза из его стенографического отчета. Никто из историков, литераторов и публицистов не пытался даже заглянуть за обложки его документов. И уж тем более не стремился довести их настоящее содержание до общественности. Это как раз тот случаи, когда правду охраняли «батальоны лжи».
Говоря иначе, тысячи высоколобых интеллигентов писали о том, о чем они не имели совершенно никакого понятия. Парадоксально, что миллионы людей в стране и за рубежом простодушно приняли на веру, лишь со слов политического проходимца Хрущева ложь, - не попытавшись подвергнуть ее элементарной проверке.
И поскольку, хотя бы без беглого знакомства с его материалами, нельзя объективно оценивать последовавшие события, остановимся на некоторых фактах. Что же в действительности произошло на этом практически неизвестном, так и «не рассекреченном» пленуме?
Вместо Орджоникидзе с содокладом «Уроки вредительства» поручили выступить Молотову. Однако уже на ходу повестку изменили. Первым поставили доклад Ежова по делу Бухарина и Рыкова. Вторым шло выступление Жданова о подготовке парторганизаций к выборам. «Уроки вредительства» - доклады Молотова и Кагановича - переместились на третье место. Четвертым был второй доклад Ежова. Доклад Сталина о недостатках партийной работы оказался последним.
Выступавший первым нарком внутренних дел в докладе сообщил: «В Москве, Ленинграде, Ростове-на-Дону, Свердловске, Саратове, Иваново-Вознесенске, Хабаровске и в некоторых других городах были допрошены и передопрошены вновь троцкисты Пятаков, Радек, Яковлев, Белобородов и многие другие активные участники организации правых, большинство из которых известно вам: Угланов, Котов, Яковлев, Слепков Александр, Слепков Василий, Астров, Цетлин, Луговой, Розит, Сапожник[ов]... (перечисляет), Козлов, Шмидт Василий и многие другие.
Все перечисленные участники организации правых дали исчерпывающие показания о всей антисоветской деятельности организации правых и своем личном участии в ней.
...Расследование деятельности правых, по нашему мнению, произведено с достаточной тщательностью и объективностью. Объективность этого расследования подтверждается следующими фактами: во-первых, совершенно в различных городах, различными следователями, в разное время опрошены десятки активнейших участников организации правых, которые в разное время и в разных местах подтвердили одни и те же факты.
...Во-вторых, товарищи, многие из активнейших участников организации правых, и в частности такие ближайшие друзья Бухарина, его ученики, как Ефим Цетлин, Астров, сами изъявили добровольное согласие рассказать Наркомвнуделу и партийному органу всю правду об антисоветской деятельности правых за время их существования и рассказать все факты, которые они скрыли во время следствия в 1933 году.
В-третьих, для объективности проверки показаний Политбюро... устроило очную ставку Бухарина с Пятаковым, Радеком, Сосновским, Куликовым, Астровым. На очной ставке присутствовали тт. Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Орджоникидзе, Микоян и другие...
Все присутствовавшие на очной ставке члены Политбюро ЦК неоднократно ставили перед всеми арестованными вопрос, не оговорили ли они Бухарина и Рыкова, не показали ли лишнего на себя. Все арестованные целиком подтвердили показания и настаивали на них.
Вы сами понимаете... что у арестованных, которые говорят не только о деятельности других, не в меньшей, а в большей мере о своей собственной антисоветской деятельности, соблазн был большой, когда задавался такой вопрос, ответить отрицательно или отказаться от показаний. Несмотря на это, все подтвердили показания.
Рыкову была дана очная ставка с людьми, с которыми он сам пожелал иметь очную ставку. Ближайшие работники, в прошлом лично с ним связанные, - Нестеров, Рагин, Котов, Шмидт Василий, - все они подтвердили предварительные показания несмотря на строжайшее предупреждение, что ежели они будут оговаривать себя и Рыкова, то будут наказаны...».
Доклад Ежова содержал подробный разбор деятельности правых начиная с 1927 года. Описывая последовательность действий, докладчик заострял внимание и на частных моментах, приводя даты, фамилии и подробности некоторых эпизодов.
Рассказывая по материалам показаний Шмидта об обсуждении лидерами платформы центра правых, он отмечал, что осенью 1932 года: «По предложению Угланова опять собираются в Болшево на даче у Томского под видом вечеринки или выпивки какой-то там и подвергают этот документ самой тщательной переработке и чтению.
Читали по пунктам, вносили поправки. На этом втором заседании присутствовали Угланов, Рыков, Шмидт, Томский. Тогда Бухарина не было, он был то ли в отпуску, то ли в командировке. Так объясняет Шмидт.
...При рассмотрении это платформы Алексей Иванович Рыков выступил против первой части, которая дает экономическое обоснование, и сильно браковал. «Не годится, она уж слишком откровенно проповедует, это уж прямо восстановление капитализма получается, слишком уж неприкрыто. Надо ее сгладить...»
Томский выступил: «Экономическая часть — это чепуха... Главное не в ней (смех), главная вот эта часть, которая говорит об активных действиях...» Причем (он), как говорил Шмидт, назвал эту часть террористической частью. «Эта часть хорошо написана, а раз хорошо написана, давайте согласимся с ней и утвердим».
Как очевидно из приведенных ранее показаний Ягоды в 1937 году, идея «дворцового переворота» утвердилась в 1934 году. Но уже на февральско-мартовском пленуме Ежов огласил ее суть, цитируя показания Цетлина: «Он [Цетлин] дает следующие показания: «Инициатором идеи «дворцового переворота» был лично Бухарин и выдвинул ее с полного согласия Томского и Рыкова»... (читает) (к сожалению, в стенограмме доклада Ежова не записывались все зачитанные наркомом выдержки из материалов следствия. — К. Р.).
Выдвигался второй вариант для осуществления «дворцового переворота»: во-первых, — распространить наше влияние на охрану Кремля, сколотить там ударные кадры, преданные нашей организации, и совершить переворот путем ареста... (читает). В случае удавшегося переворота они распределяли посты. Предлагался на пост секретаря ЦК Томский, а остальные посты в ЦК займут Слепков и вообще все другие участники правых».
Доклад Ежова длился более двух часов. Его обсуждение продолжалось три дня. Бухарин пытался избежать выступления и приготовил пространную записку в двух частях. В ней он объявлял клеветой все обвинения в свой адрес, высказанные на последнем процессе и в ходе его подготовки троцкистами Пятаковым, Сокольниковым, Сосновским, но главным образом Радеком.
Их, а также давших против него показания бывших союзников Куликова, Угланова, Котова, Михайлова, Цетлина, он клеймил, как заклятых врагов и клеветников. Одновременно он «отрекся» от так называемых «учеников бухаринской школы» — Слепкова, Марецкого, Астрова и других. Уже предчувствуя свой крах, Бухарин суетливо объявил, что начинает голодовку и по этой причине не будет участвовать в заседаниях пленума, даже при обсуждении его персонального дела.

И все-таки он не только появился на пленуме, но и дважды выступил. Сначала сразу после доклада Ежова, а затем после выступления Микояна. Резолюцию по вопросу о Бухарине поручили выработать специальной комиссии из 36 человек. Голосовалось три варианта: Ежов предложил исключить Бухарина и Рыкова из состава кандидатов ЦК ВКП(б) и членов партии и предать суду с применением высшей меры наказания. За это высказались 5 человек. За наказание «без применения расстрела» было 8 членов комиссии.
Сталин предложил свой вариант: «исключить из состава кандидатов ЦК ВКП(б) и членов ВКП(б), суду не предавать, а направить дело Бухарина — Рыкова в НКВД». Его поддержали Молотов, Ворошилов, Варейкис, Крупская и М.И. Ульянова. Именно за это предложение проголосовал и пленум.
После обсуждения этой острой, выглядевшей почти детективной темы доклад Жданова мог показаться пресным. Однако он насторожил участников пленума уже с первых фраз. Говоря о предстоявших выборах в Верховный Совет СССР и в Советы депутатов трудящихся, он отмечал: «Голосование будет тайным и по отдельным кандидатам, выдвигаемым по избирательным округам. Новая избирательная система... даст мощный толчок к улучшению работы советских органов... ликвидации бюрократических недостатков и извращений в работе наших советских организаций. А эти недостатки, как вы знаете, существенны».
Жданов не стал ритуально останавливаться на необходимости борьбы с классовыми врагами. Он заговорил о другой опасности, на которую уже неоднократно обращал внимание Сталин. Речь шла о бюрократии.
Он указал, что проверка «тайным голосованием» станет самой серьезной проверкой работников партии, поскольку она предоставляет «широкие возможности для отвода нежелательных и неугодных с точки зрения масс кандидатур...».
И подчеркнул: «Имейте в виду, что коммунистов в нашей стране два миллиона, а беспартийных «несколько» больше».
Докладчик перечислил мероприятия, необходимые для осуществления демократизации и в партии: ликвидация кооптации, запрещение голосовать списком, переход от открытого голосования к тайному, обеспечение права отвода и критики выдвигаемых кандидатур.
Однако на его призыв: «Партийные органы должны научиться отличать дружескую критику от враждебной», и подчеркивание необходимости «добиться уважения у наших советских и партийных работников к нашим законам и масс к советской конституции», секретари не отреагировали.
Выходивших на трибуну после доклада выступающих не беспокоили поиски способов повышения авторитета партийных работников. Они были поглощены лишь методами разоблачения врагов.
Наиболее ярко эту мысль выразил первый секретарь Западно-Сибирского крайкома Р. Эйхе: «Мы встретимся... во время выборной борьбы с остатками врагов, и надо изучить сейчас и ясно уяснить, с какими врагами нам придется встретиться, где эти очаги врагов».
Косиор, первый секретарь ЦК ВКП(б) Украины, сосредоточил свое выступление на необходимости выявить «источник чуждых нам влияний». Первый секретарь МК Хрущев поспешил доложить: «У нас в Рязани не так давно выявлена эсеровская группировка, которая также готовится, что называется уже сейчас, к выборам на основе новой
конституции».
Подобная линия агрессивной левизны прозвучала в большинстве выступлений. Сталин прекрасно понимал логику и образ мышления партийных руководителей. Не умея и даже не желая укреплять авторитет в массах кропотливой деловой работой, они вставали на привычный путь: поиск и уничтожение недовольных.
Поэтому появление на трибуне первого секретаря Свердловского обкома Кабакова Сталин встретил иронической репликой: «Всех врагов разогнали или остались? »
Это различие в отношении к текущему моменту осталось и после выступления Молотова по основному вопросу «Уроки вредительства ». Молотов разделил тему на две части Говоря об истории вредительства, он указал, что «оно началось не со вчерашнего дня, а с тех пор, как возникла Советская власть» - как экономическая форма преступлений и «никогда не прекращалась на тех или иных участках нашей работы».
Используя показания Пятакова, Асиновского, Тамма, Шестова, он привел факты аварий, взрывов, вывода из строя оборудования, срыва планов и констатировал, что «главные факты мы теперь уже знаем». Подытоживая тему, он сделал заключение: «Наша задача не только в том, чтобы наити отдельных виновников... не только разоблачить и наказать тех, кто занимался этим делом. Наша задача - сделать из этого правильный практический и политический вывод».
Но его вывод из сказанного был неожиданным. Его суть сводилась к тому, что каждый должен заниматься своим делом: работники правоохранительных органов разоблачать врагов, а партийные руководители - заниматься кадрами, выдвигая молодых, более образованных специалистов, для того чтобы не допускать условий для вредительства и саботажа. «...Поэтому, - подчеркнул он, - задача овладения техникой в деле воспитания кадров является в настоящее время одной из решающих задач ».
Молотов не призывал к организации «охоты на ведьм». Наоборот, он взял специалистов под защиту. «Мы, - говорил он, - часто слышим такой вопрос: как же тут быть, если бывший троцкист, нельзя с ним иметь дела?
Неправильно это. Мы шли на использование бывших троцкистов сознательно и в этом не ошиблись (курсив мой - К. Р.). Мы ошиблись в другом, мы ошиблись в практике контроля за их работой. Мы не можем из-за того, что тот или другой работник был раньше троцкистом, выступал против партии, из-за этого мы не можем отказаться от использования этого работника, мы не можем стоять на этой позиции».
Даже беглое знакомство с материалами январско-мартовского пленума 1937-го опровергает ревизионистский тезис «Истории партии», что этот пленум дал зеленую улицу репрессиям. Да, экстремистские настроения существовали, но не в умах окружения Сталина.
Стенограммы зафиксировали призывы к «беспощадному разоблачению врагов» из уст именно тех «цекистов», которые позже подвергнутся репрессиям, таких как Бауман, Гамарник, Егоров, Каминский, Косиор, Любченко, Межулак, Позерн, Постышев, Рудзутак, Рухимович, Хатаевич, Чубарь, Эйхе, Якир...
Можно ли это считать случайностью? И если в этот список добавить избежавшего наказания Хрущева, то получится групповой портрет организаторов и идейных вдохновителей массовых репрессий с начала и до второй половины 30-х годов.
О том, что Сталин и его окружение стремились не допустить такого оборота событий, свидетельствуют слова Молотова. Он с нескрываемым возмущением отмечал в докладе: «Больше того, совсем недавно в связи с разоблачениями троцкистской вредительской деятельности кое-где начали размахиваться по виновным и по невиновным, неправильно понимая интересы партии и государства».
Выход из положения Молотов видел в борьбе с «канцелярско-бюрократическими методами» работы, порождавшими «многочисленность органов, параллельно работающих, путающихся друг у друга в ногах, мешающих улучшению работы ».
Насущные задачи он определил в организации производства: установление «технических правил... регламентации техники, регламентации производства... технических инструкций... и повседневную проверку проведения этих правил на практике».
Однако эти очевидные истины были проигнорированы партократией. Выступившие в прениях наркомы Рухимович, Антипов, Пахомов, Любимов, первые секретари Саркисов, Багиров, Эйхе упивались призывами к борьбе, настаивали на поиске «врагов» и разоблачении «вредителей».
Поэтому в заключительном слове Молотов с разочарованием констатировал: «Слушая прения, мне не раз приходило в голову, что доклад, который мной был сделан по промышленности... был недостаточно заострен на тех вопросах, на которых нужно было заострить внимание. В ряде случаев, слушая выступающих ораторов, можно прийти к выводу, что наши резолюции и наши доклады прошли мимо ушей выступающих». Это действительно было так.
Нет, расчеты Сталина и его окружения в это время строились не на поисках инакомыслящих. Чтобы продемонстрировать ограниченность репрессий, Молотов сообщил, что за пять месяцев, с октября 1936 года по 1 марта 1937 года, из числа «членов троцкистских организаций и групп» было осуждено всего две с половиной тысячи человек. После вынужденного отступления Молотов снова вернулся к главной мысли своего доклада. К «вопросу о подготовке и подборе кадров, о методах руководства и работы».
Однако аудитория жаждала других эмоций и призывов. Уже в ходе пленума его участники потребовали второго доклада Ежова. Теперь нарком пересказал предысторию и последствия арестов: группы Слепкова в 30 человек и И.Н. Смирнова (87 человек) в 1933 году, Ольберга в январе 1936 года. Он вспомнил историю раскрытия группы Коцюбинского в 1932 году и арест ее членов в 1936 году. Потом он остановился на деталях расследования группы правых в Западной Сибири в 1933 году и доносе Зафрена на Радека, Смирнова, Дробниса в 1932 году.
Складывалось впечатление, что Наркомат внутренних дел не преуспел в разоблачении троцкистского подполья. Поэтому, объясняя «четырехлетнее отставание» в вопросах разоблачения оппозиционеров, Ежов ссылался на Молчанова и сообщил об аресте 238 работников наркомата. В том числе 107, работавших в Главном управлении госбезопасности.
Выступившие сотрудники НКВД: начальник управления по Ленинградской области Заковский, первый заместитель наркома Агранов, нарком внутренних дел УССР Балицкий, начальник управления по Московской области Реднис, начальник контрразведывательного отдела Миронов и бывший нарком Ягода поддержали Ежова. Они «признали, что именно в 1931—1932 гг. ослабили действия по разоблачению «вражеского подполья ».
В этом бездействии комиссары НКВД обвиняли бывшего наркома. Такими же обвинениями Ягоды разразились нарком здравоохранения Г.Н. Каминский, первый секретарь Азово-Черноморского крайкома Е.Г. Евдокимов и секретарь ЦИК И.А. Акулов.
Выступивший Генеральный прокурор СССР Вышинский указал и на крайне низкий профессионализм следователей НКВД. Он с удручением признал: «Качество следственного производства у нас недостаточно не только в органах НКВД, но и в органах прокуратуры. Наши следственные материалы страдают тем, что мы называем в своем кругу «обвинительным уклоном».
Это тоже своего рода «честь мундира» — если уж попал, зацепили, потащили обвиняемого, нужно доказать во что бы то ни стало, что виноват. Если обвинение приходит к иным результатам, то это считается просто неудобным. Считается неловко прекратить дело за недоказанностью, как будто это компрометирует работу».
Он разъяснял, что «обвинительный уклон» нарушает инструкцию ЦК от 8 мая 1933 года, направленную на то, «чтобы предостеречь против огульного, необоснованного привлечения людей к ответственности».
Таким образом очевидно, что и в докладе Молотова, и в выступлении Вышинского, лиц принадлежавших к ближайшему окружению Сталина, настойчиво проводилась мысль не об усилении поисков врагов. Они говорили о слабости кадрового состава руководства, низком профессионализме и бюрократических методах работы. Но их попытки направить обсуждение по этому руслу наталкивались на упорное нежелание участников пленума изменить свой угол зрения.

Вопросу обновления кадров, улучшению деятельности партийных комитетов был посвящен на пленуме ЦК и доклад Сталина. Конечно, он не мог обойти стороной волновавшую зал тему, связанную с разоблачением и осуждением группы Пятакова.
Его доклад состоялся 3 марта 1937 года и был озаглавлен: «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников ».
Он начал его с утверждения, что «вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации — как хозяйственные, так и административные и партийные»; они «проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты».
Однако, призывая к бдительности, Сталин не призывал к началу «охоты на ведьм». Цель докладчика состояла в ином. Аргументированно и осмысленно он доказывал, что действия оппозиции больше не представляют собой идейного мировоззрения, способного привлечь широкие массы.
Этот тезис имел для Сталина принципиально важное значение. В первую очередь он вел аудиторию к мысли, что «троцкизм перестал быть политическим течением в рабочем классе, что из политического течения (курсив мой. — К. Р.) в рабочем классе, каким он был 7—8 лет назад, троцкизм превратился в оголтелую и беспринципную банду вредителей, шпионов и убийц...».
Используя современную терминологию, можно сказать, что с этого периода Сталин рассматривает оппозицию не в качестве идеологических противников, а именно — как террористов, осуществляющих диверсии в интересах третьей стороны.
Вместе с тем он заостряет вопрос, отмечая, что если раньше Зиновьев и Каменев «решительно отрицали наличие у них какой-либо политической платформы», то на судебном процессе в 1937 году Пятаков, Радек и Вместе с тем он заостряет вопрос, отмечая, что если раньше Зиновьев и Каменев «решительно отрицали наличие у них какой-либо политической платформы», то на судебном процессе в 1937 году Пятаков, Радек и Сокольников «признали наличие у них политической платформы».

Признали и развернули ее в своих показаниях: «Реставрация капитализма, ликвидация колхозов и совхозов, восстановление системы эксплуатации, союз с силами Германии и Японии для приближения войны с Советским Союзом». Опираясь на этот аргумент, Сталин подчеркнул, что позицию политических деятелей, прячущих свои взгляды даже от своих сторонников, «нельзя уже называть политическим течением».
Эти выводы не были праздными умозрительными упражнениями. Смысл сказанного им сводился к необходимости осознания обострившейся угрозы войны. Он рассматривал действия бывшей оппозиции как проверку сил сторон. Поэтому он говорит, что члены партии «забыли о том, что Советская власть победила только на одной шестой части света... что Советский Союз находится в обстановке капиталистического окружения».
Его мысль была предельно обнажена. Обращаясь к партии, он подчеркнул, что противники Советского Союза выжидают «случая для того, чтобы напасть на него, разбить его или, во всяком случае подорвать его мощь и ослабить его».
Все так и обстояло на деле. И можно ли обвинить Сталина в подозрительности? В нагнетании репрессивной атмосферы? Он говорил о реальных вещах.
Объясняя международную ситуацию и оценивая взаимоотношения буржуазных стран, Сталин сказал, что только «наивные люди могут подумать, что между ними существуют исключительно добрые отношения как между государствами однотипными... буржуазные государства засылают друг к другу в тыл шпионов, вредителей, диверсантов, а иногда и убийц, дают задания внедряться в учреждения и предприятия этих государств, создать там свою сеть и «в случае необходимости» взорвать их тылы, чтобы ослабить и подорвать их мощь.
...Так было в прошлом, 130 лет тому назад. Так обстоит дело теперь, спустя 130 лет после Наполеона I. Сейчас Франция и Англия кишат немецкими шпионами и диверсантами, и наоборот, в Германии в свою очередь подвизаются англо-французские шпионы и диверсанты. Америка кишит японскими шпионами и диверсантами, а Япония — американскими».
Сталин задает риторический вопрос: «Спрашивается, почему буржуазные государства должны относиться к Советскому социалистическому государству более мягко и более добрососедски, чем к однотипным буржуазным государствам? »
Сталин знал, о чем говорит. Серьезный и информированный исследователь А.Б. Мартиросян пишет, что французская разведка только в абвере Канариса имела не менее 10 агентов. Контрразведка Франции «пачками арестовывала нацистскую агентуру в стране: в 1935 г. — 35 агентов, в 1937 г. _ 150, впоследствии в 1938 г. — 274, а за первые полгода 1939 г. — 300 агентов!».
Конечно, и в ту пору, и после всегда находились простаки и просто плохо осведомленные люди, склонные относить слова о шпионах лишь к платным агентам секретных служб. Но речь шла не только о них, а и о сотнях тысяч коллаборационистов, составивших ряды «пятой колонны» во всех европейских странах.
Государственный деятель с аналитическим мышлением, Сталин как никто другой остро осознавал близость войны и, понимая реальность внешней опасности, предупреждающе указывал на вред благодушных умонастроений.
Оценивая успехи социалистического строительства, он обратил внимание на то, «что у людей мало искушенных в политике» это «порождает настроения беспечности и самодовольства, создает атмосферу парадных торжеств и взаимных приветствий, убивающих чувство меры... размагничивает людей и толкает их на то, чтобы почивать на лаврах».
В цепи его умозаключений прозвучало важное предостережение, что в царящей атмосфере благодушия, чрезмерной самоуверенности, «в этой одуряющей атмосфере зазнайства, атмосфере народных манифестаций и шумливых самовосхвалений люди забывают о некоторых существенных фактах, имеющих первостепенное значение для судеб... страны (курсив мой. — К. Р.)».
Он не скрывал того, что не удовлетворен качеством организационной и хозяйственной работы и предложил создать систему обучения для всех ступеней партийной иерархии. От первичных организаций до «центральных комитетов национальных коммунистических партий». Но основной выход Сталин видел в притоке свежих, молодых грамотных заместителей на всех уровнях управления. «Прежде всего надо суметь, товарищи, напрячься и подготовить каждому из нас себе двух замов», — говорил он.
Он не стал скрывать и того, что видит в этих заместителях возможную смену руководства, — «свежие силы, ждущие своего выдвижения». Он говорит о необходимости «расширять таким образом состав руководящих кадров... Людей способных, талантливых у нас десятки тысяч. Надо только их знать и вовремя выдвигать, чтобы они не перестаивали на старом месте и не начинали гнить. Ищите да обрящете».
Отмечая роль высшего эшелона партии, он указал: «Эти товарищи должны дать не одну, а несколько смен, могущих заменить руководителей Центрального комитета нашей партии». Сталин высказал простую мысль: «Мы, старики, члены Политбюро, скоро отойдем, сойдем со сцены. Это закон природы. И мы хотели бы, чтобы у нас было несколько смен».
По существу, он выдвинул программу переобучения и обновления партии. Однако его призыв «натолкнулся на глухую стену непонимания», на нежелание обсуждать то, что он предлагал обсуждать.

Из двадцати четырех членов ЦК, выступивших в прениях, пятнадцать снова свели все партийные проблемы к необходимости поиска врагов. Это выглядело, как парад попугаев, повторявших заученные слова.
Признав с готовностью свои ошибки и сложив ответственность за недостатки на своего предшественника Ше~ болдаева, 1-й секретарь Азово-Черноморского крайкома Евдокимов сразу же заговорил об обилии врагов. «Везде, — утверждал он, — в руководстве (края) сидели враги партии, и первые и вторые секретари... Почти все звенья затронуты, начиная с наркомзема, наркомсовхозов, крайвнуторга и так далее. Крепко, оказалось, засели в прокуратуре... Весь огонь враги сосредоточили на захвате городских партийных организаций».
Освобожденный еще 1 февраля 1937 года за произвол, творимый в Киеве, от обязанностей секретаря Киевского обкома партии, Постышев нашел единственное оправдание своим ошибкам. Он говорил: «Мы ведь на Украине все-таки одиннадцать тысяч всяких врагов исключили из партии, очень многих из них посадили». Аналогичными по смыслу стали выступления Шеболдаева, Кабакова, Гамарника, Угарова, Косарева.
Только выступления Яковлева и Маленкова, говоривших о невнимании, казенщине, бюрократизме и равнодушии к людям, несколько изменили настроение выступающих. После этого участники пленума перешли к выяснению отношений друг с другом. Члены Политбюро компартии Украины Кудрявцев и Любченко обрушились на Постышева. Андреев критиковал Шеболдаева, секретарь ВЦСПС Полонский — Шверника. Косноязычный Хрущев, отстаивающий свой метод чистки от врагов народа, пытался опровергнуть Яковлева. То, что вереница ораторов не осознала сказанного в докладе Сталина, было очевидно. Присутствующие не поняли смысла его выступления.
Они приняли призыв покончить с благодушием за ходячие слова — за политическую риторику. Поэтому в заключительном слове Сталин остановился на семи вопросах организационно-политической работы: «По которым нет у нас вполне ясного понимания (курсив мой. — К. Р.)».
Он предельно ясно обозначил свою позицию: «В речах некоторых наших товарищей сквозила мысль о том, что давай теперь направо и налево бить всякого, кто когда-либо шел по одной улице с троцкистом, или кто-либо в одной общественной столовой где-то по соседству с Троцким обедал... Это не выйдет, это не годится».
Сталин прямо и недвусмысленно предупредил о недопустимости огульного обвинения всех бывших троцкистов в антисоветской деятельности. Он подчеркнул, что «нельзя стричь всех под одну гребенку... Среди наших ответственных товарищей имеется некоторое количество бывших троцкистов, которые уже давно отошли от троцкизма и ведут борьбу с троцкизмом не хуже, а лучше некоторых наших уважаемых товарищей, не имевших-случая колебаться в сторону троцкизма. Было бы глупо опорочивать сейчас этих товарищей».
Сталин отдавал себе отчет в том, что вещи, очевидные для него, часто были непонятны другим. И чтобы обосновать свою позицию, он подчеркнул слабость и количественную незначительность людей с троцкистским прошлым. Он указал, что даже в 1927 году за троцкистов голосовало только 4 тысячи членов партии. Далее с учетом их тайных и явных сторонников насчитывалось лишь «около 12 тысяч членов партии, сочувствовавших так или иначе троцкизму.
Вот вам вся сила господ троцкистов. Добавьте к этому то обстоятельство, что многие из этого числа разочаровались в троцкизме и отошли от него, и вы получите представление о ничтожестве троцкистских сил».
Можно ли трактовать слова Сталина иначе, чем в высказанном им смысле? Но разве это призыв к разворачиванию репрессий?
Абсурд в том, что хрущевская пропаганда 60-х годов утверждала, будто бы именно выступление Сталина на февральско-мартовском пленуме послулсило импульсом к началу необоснованных репрессий. На этом тезисе грели руки «дети оттепели». Грязная, нечистоплотная ложь, сочиненная полуграмотным Хрущевым, была подхвачена его клевретами и вписывалась в учебники.
Нет, Сталин не призывал к активизации бездумной борьбы с «троцкистами», как клеветала «История партии» хрущевских времен. Наоборот. Он говорил о совершенно
Противоположном. Именно он предостерегал от истерии в этом вопросе. «У нас развелись люди, — саркастически подчеркнул Сталин, — больших масштабов, которые мыслят тысячами и десятками тысяч. [Для них] исключить 10 тысяч членов партии — пустяки, чепуха это».
Остановившись на чистках 1935—1936 годов, он заявил: «То, что мы за это время понаисключали десятки, сотни тысяч людей, то, что мы проявили много бесчеловечности, бюрократического бездушия в отношении судеб отдельных членов партии, то, что за последние два года чистка была и потом обмен партбилетов — 300 тысяч исключили. Так что с 1922 года у нас исключенных насчитывалось полтора миллиона.
То, что на некоторых заводах, например, если взять Коломенский завод... Сколько там тысяч рабочих? (Голос с места: тысяч тридцать). Членов партии сейчас имеется 1400 человек, а бывших членов и выбывших с этого завода и исключенных — 2 тысячи на одном заводе. Как видите, такое соотношение сил: 1400 членов партии — 2 тысячи бывших членов на заводе. Вот все эти безобразия, которые вы допустили, все это вода на мельницу наших врагов... Все это создает обстановку для врагов и для правых, для троцкистов, и для зиновьевцев, и для кого угодно. Вот с этой бездушной политикой, товарищи, надо покончить».
Сталин прямо обвинил партийных руководителей хрущевского, постышевского, косиоровского типа, осуществлявших массовые чистки и исключавших сотни тысяч коммунистов из партии, в том, что они «искусственно плодят количество недовольных и озлобленных и создают, таким образом, троцкистам резервы». Он требовал прекращения «революционного» экстремизма.
Резко осуждая массовые исключения из партии рядовых коммунистов, Сталин вместе с тем предостерегает от выдвижения на руководящие должности людей «безотносительно их политической и деловой пригодности».
Он указал на карьеристическо-местнические настроения, культивируемые в среде партийной номенклатуры.
Когда «чаще всего подбирают работников не по объективным признакам, а по признакам случайным, субъективным, обывательски-мещанским. Подбирают чаще всего так называемых знакомых, приятелей, земляков, лично преданных людей, мастеров по восхвалению своих шефов».
В качестве примера он привел первых секретарей компартии Казахстана Мирзояна и Ярославской области Вайнова. «Первый, — говорит Сталин, — перетащил с собой в Казахстан с Азербайджана и Урала, где он раньше работал, 30—40 «своих» людей и расставил их на ответственные посты в Казахстане. Второй перетащил с собой в Ярославль из Донбасса, где он раньше работал, свыше десятка тоже «своих» людей и расставил тоже на ответственные посты. Есть, стало быть, своя артель у товарища Мирзояна. Есть она и у товарища Вайнова».
Реальным содержанием этой части выступления явилось то, что Сталин начинал войну с местническим и ведомственным партийным бюрократизмом, создающим групповщину и стиль интриг в верхних эшелонах руководства.

Он указывает: «Понятно, что вместо ответственных работников получается семейка близких людей, артель, члены которой стараются жить в мире, не собираясь обижать друг друга, не выносить сора из избы, восхвалять друг друга и время от времени посылать в центр пустопорожние и тошнотворные рапорта об успехах».
Эта фактическая узурпация власти на местах и в звеньях государственного аппарата групповыми кланами «старых большевиков» привела к образованию полуфеодальных княжеств со своей знатью и челядью. В таких условиях центр утрачивал контроль и терял способность воздействия на партию, что приводило к крупным ошибкам в политике.
В качестве примера он напомнил об извращениях периода коллективизации, когда «делали очень прозрачные намеки: если ты против коллективизации, значит ты против Советской власти». Следствием этого, говорит он, стало создание мнимых колхозов, существовавших только на бумаге. «Эта болезнь, — отмечает Сталин, — была общая, каждая область была заражена этой болезнью в большей или меньшей степени».
Умонастроения такого рода имели место у многих присутствовавших на пленуме, бывших участников «съезда победителей». Его критика была обращена к Варейкисам, Хатаевичам, Шеболдаевым, Постышевым, Косиорам, Балицким, Икрамовым, Криницким и другим «героям» коллективизации.
Чтобы покончить с господством местнической групповщины, Сталин требовал установления двойного контроля над партийными.руководителями - сверху, со стороны вышестоящих органов, и снизу, со стороны масс.
Сталин стремился найти ту золотую середину, которая не дает партии превратиться в кастовый орден «неприкасаемых» и не позволяет потерять связей с тем монолитом страны, каковым является народ. Его призыв к необходимости связи с массами не был риторикой.
«Стоит большевикам, — предупреждает он, — оторваться от масс и потерять связь с ними, стоит им покрыться бюрократической ржавчиной, чтобы лишиться всякой силы и превратиться в пустышку».
Это было и предупреждение, обращенное в будущее: «коммунистам» 70, 80, 90-х годов: ренегатам и искренне заблуждавшимся. Мысли, высказанные им, нашли отражение в резолюции пленума. В ней, в частности, отмечалось: «Наши партийные руководители... стали отходить от прямой ответственности перед партийными массами... взяли на себя смелость подменять выборность кооптацией... получился, таким образом, бюрократический централизм».
Резолюция указывала, что руководители парторганизаций «страдают отсутствием должного внимания к людям, членам партии, работникам... В результате такого бездушного отношения к людям, к членам партии и партийным работникам искусственно создается недовольство и озлобление в одной части партии».
И все-таки, не отказываясь от сказанного, можно согла ситься с идиотским утверждением советских пропагандис тов, что февральско-мартовский пленум стал основанием для репрессий. Но не в принятом понимании. Он показателен тем, что все выступившие на нем с агрессивными призывами о развертывании «поисков врагов» (кроме Хрущева) впоследствии были репрессированы как враги народа! И в этом проявилась очищающая историческая логика.
Конечно, в тридцать седьмом году у Сталина были свои расчеты, но не происки оппозиции беспокоили его. Его тревожило зарождение новой бюрократической элиты. Когорты людей, превращавшихся в несменяемых функционеров и несущих в себе реакционное начало, с которым он упорно боролся в молодости.
Этот год действительно должен был стать переломным, и суть намерений вождя сводилась к простой мысли: на основе реформ, за счет внедрения системы закрытого, тайного голосования при выборах как партийного руководства, так и Верховного Совета СССР осуществить действительную демократизацию управления страной. Произвести смену правящего слоя, заменив полуграмотных представителей «старой гвардии» на новые, образованные, молодые кадры.
Сразу после пленума начались выборы в низовых районных парторганизациях. Однако несмотря на резолюцию, принятую по докладу Жданова, первые секретари пытались «проводить их по-старому, используя списки, избегая обсуждения каждой кандидатуры, принуждая голосовать открыто».
Похоже, что некоторые секретари просто не поняли существа новых принципов выборов. 20 марта Косиор телеграфировал Сталину: «Поскольку выборы парторганов в областях начались, прошу дать указания по неясным еще вопросам:, выбирать ли открытым либо тайным голосованием парторгов и делегатов на партконференции и членов бюро парткомов».
Сталин ответил кратко: «Все выборы проводятся путем тайного голосования». В тот же день в регионы ушло циркуляционное письмо Политбюро, в котором указывалось: «Воспретить при выборах партийных органов голосовать списком. Голосование производить по отдельным кандидатурам, обеспечив при этом всем членам партии неограниченное право отвода кандидатов и критику последних. Установить при выборах партийных органов закрытое (тайное)голосование».
Но даже после этого категорического требования на местах допускались искажения демократических принципов выборов. Тогда 8 мая Политбюро утвердило еще одно постановление: «О нарушениях порядка оглашения результатов закрытого (тайного) голосования».

В нем говорилось, что «при оглашении результатов тайного голосования счетные комиссии не сообщают количество голосов «против», полученные членами ЦК ВКП(б) при голосовании их кандидатур». При этом требовалось: необходимо «полностью устно (не в печати) оглашать результаты голосования, кого бы оно ни касалось».
Однако партийный аппарат на местах не был послушной массой, слепо следующей указаниям ЦК. Наоборот, этих людей, прошедших горнило революции и Гражданской войны, было далеко не просто остановить. В насилии по отношению к конкурентам, представлявшим, на их взгляд, опасность, они шли на крайние меры. И Сталину приходилось неоднократно вмешиваться, чтобы остановить инициаторов бездумного, огульного избиения партийных кадров.
Об этом свидетельствует его секретная переписка. Еще 22 января 1937 года на имя секретаря Камчатского обкома В.А. Орлова ушла шифрограмма: «Получена жалоба Савина (начальника политотдела) о травле Савина и покровительстве Разгонову с вашей стороны. Савин известен Центральному комитету партии как человек честный. Жалоба Савина производит впечатление документа объективного. Просьба дать объяснение секретарю крайкома Варейкису, копия ЦК партии и ждать решения вопроса от крайкома».
9 февраля Сталин обращается к секретарю Свердловского обкома И.Д. Кабакову: «Вы допустили преступление, исключив из партии Федорова за заявление о том, что к наркому не попадали его сообщения и нарком не реагировал на них. Надо было сначала проверить заявление Федорова, а потом обсудить его. Предлагаю отменить немедля решение ячейки об исключении, не трогать Федорова, проверить фактическую сторону его заявления и сообщить результат в ЦК».
Подобное требование ушло 12 февраля секретарю Воронежского обкома Е.И. Рябинкину: «Начальником Юго-Восточной дороги назначен Чаплин. У него были в прошлом некоторые грешки, но он давно ликвидировал их. ЦК верит, что Чаплин будет честно и умело вести работу. Просим оказать ему полное доверие и оградить его от возможных придирок. Хорошо бы ввести его в обком и обеспечить ему участие в партийных органах. Сталин».
Как и в начале коллективизации, перегибам не было числа. И чтобы резюмировать позицию Политбюро по кадровым вопросам, 13 февраля 1937 года Сталин направил секретную шифрограмму: «Всем секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, начальникам управлений НКВД по краю, области». В ней — уже в который раз! — он требовательно указал:
«По имеющимся материалам, некоторые секретари обкомов и крайкомов, видимо, желая освободиться от нареканий, очень охотно дают органам НКВД согласие на арест отдельных руководителей, директоров, технических директоров, инженеров и техников, конструкторов промышленности, транспорта и других отраслей. ЦК напоминает, что ни секретарь обкома или крайкома, ни секретарь ЦК нацкомпартии, ни тем более другие партийно-советские - руководители на местах не имеют права давать согласие на такие аресты.
ЦК ВКП(б) обязывает вас руководствоваться давно установленным правилом, обязательным как для партийно-советских организаций, так и для органов НКВД, в силу которого руководители, директоры, технические директоры, инженеры, техники и конструкторы могут арестовываться лишь с согласия соответствующего наркома, причем в случае несогласия сторон насчет ареста или неареста того или иного лица стороны могут обратиться в ЦК ВКП(б) за
решением вопроса».
Что это, если не желание Сталина остановить произвол? Выступив в поддержку позиции Николаенко, Сталин не ограничился словами. 17 марта 1937 года Постышев был освобожден от должности второго секретаря ЦК КП(б)У. В Киеве стала развертываться кампания против его небольшевистских методов работы. Однако и теперь сам Постышев не был репрессирован. Его избрали первым секретарем Куйбышевского обкома партии.
Может возникнуть подозрение, что вождь поддерживал каких-то особых - своих ставленников. Подобную версию опровергает шифрограмма секретарю Азово-Черноморского крайкома Е.Г. Евдокимову от 20 мая. В ней Сталин сообщил: «Кандидата в предисполкомы края не можем и не считаем целесообразным дать (курсив мой. — К. Р.). Не надейтесь на то, что Вам дадут готового работника сверху, со стороны. Ищите кандидата у себя в крае и выдвигайте снизу. Надо смотреть не вверх на ЦК, а вниз, на своих работников, которые растут и которых нужно выдвигать».
Повторим: Сталин делал все, чтобы прекратить репрессии, но реальные условия направили события по другому руслу. Новые, неожиданно вскрывшиеся обстоятельства с неумолимой неизбежностью заставляли его проводить «большую чистку». Это не был заранее спланированный им шаг _ у него не оставалось иного выхода. Начавшийся процесс стал фатальным, ибо не было у человечества иной возможности остановить фашизм.
Формула Сталина «кадры решают все» не была лишь красивой фразой. Она имела более чем глубокий смысл. Он постоянно испытывал недостаток в деловых, работоспособных специалистах и не скрывал этого. Во имя государственных интересов он порой был готов смотреть сквозь пальцы на политиканское фрондерство.
Но он знал психологию и методы работы партийной элиты в республиках и регионах и не забыл ретивой активности местных партаппаратчиков в начале коллективизации. Он не хотел повторения такого оборота событий. Его целью являлось стремление объединить и сплотить народ. Его задачей была консолидация всех творческих сил под знаменем партии, а не разделение их непримиримой враждой, в угоду интересам кланов местных партбюрократов.
Преодоление розни, отказ от нетерпимости являлись необходимым условием осуществления программы строительства сильного, технически современного государства. Разделенность, даже в пределах одной партии, противоречила его целям, и, чтобы прочно сплотить вокруг Политбюро все национальные патриотические силы, он отказывался от «узкой партийности».
Приведенные выше директивы, ограничивающие аресты специалистов, отражают и своеобразный прагматизм Сталина. Он понимал, что в любое время может заменить на руководящих постах многочисленных болтунов из числа идеологических работников. Но технические профессионалы — это те «кадры», которые «решали все» в развитии народного хозяйства, и в одночасье их не восполнить. Он никогда не разбрасывался нужными и полезными для государства людьми.
Особый талант Сталина заключался именно в том, что он как никто другой прекрасно понимал: начатое им великое строительство крепкого передового государства не может быть совершено усилиями только одного человека. Залогом успеха могла стать лишь совместная работа всех талантливых людей, имеющих возможность раскрыть свои дарования в осуществлении стоящих перед страной общих целей и задач.
Обладая огромной личной энергией, почти беспредельной работоспособностью, Сталин не боялся соперников и постоянно окружал себя деятельными, активными людьми. За этой его политикой нетрудно увидеть умение ценить талантливых людей; у него был зоркий глаз, и он их отыскивал. Он хотел, чтобы государственный, ведомственный, производственный аппараты состояли из одаренных людей, но, конечно же, он не желал, чтобы они встали ему
поперек дороги.
Сталин проявлял своеобразную «жадность к талантам». В его кадровой деловой практике прослеживается особое уважение к науке. Он стремился привлечь к управлению страной все наиболее ценное из человеческого потенциала, чем обладало в тот период государство. Обращая особое внимание на организацию производства, он прежде всего прислушивался к мнению специалистов, ученых, профессионалов, обладавших не только прикладными знаниями и навыками, но и активной жизненной позициеи.
И все-таки «большое очищение» уже началось, но не доклад Сталина на февральско-мартовском пленуме стал импульсом для дальнейшего развития событий. Может показаться парадоксальным, но очищение авгиевых конюшен государства началось с репрессий самого репрессивного аппарата. Уже на пленуме ЦК Ежов привел сведения об аресте 238 чекистов в подведомственном ему наркомате. Но и это еще не являлось «большой чисткой». Ее обусловили совершенно иные причины.

<< Назад   Вперёд>>